Приятная беседа с Юрием Энтиным о стихах и «истории» (Часть-1)

Живёт на свете добрый, весёлый человек, берёт своё чувство юмора, которое не дружит со скучной логикой взрослых, но дружит с житейской мудростью, рифмует его с рассыпанным детским смехом, показывает это своей Музе, которая всегда что-нибудь подкрутит-подправит, она философ, по образованию, и концептуалист, по складу ума, потом это всё несётся к такому же шутнику-волшебнику за роялем, они немножко громко разговаривают, это называется обсуждать, и в этих творческих спорах вот уже много лет рождаются песни и песенки, которые очень уж хорошо поются, когда ты ещё растёшь.

Я твёрдо решил с ним встретиться, чтобы выяснить, что правильней с непедагогической точки зрения — подстраиваться под детей, оставаясь взрослым, или говорить с ними на их языке?

И вот наша встреча с Юрием Сергеевичем Энтиным состоялась — мы с ним встретились, но когда расставались, я вдруг обнаружил, что большая часть моих заготовок–вопросов нам просто не понадобилась, Юрий Сергеевич сам добровольно и чистосердечно угадывал, о чём я хочу спросить, и мы не заметили, как время прошло…

Заранее оговорюсь: если что-то в моём рассказе будет не так, я перевожу стрелки на Юрия Сергеевича.

— Если не ошибаюсь, Юрий Сергеевич, для стихосложения не обязательно заканчивать литературный — лучше МАИ, архитектурный, или истфак. Вот и Вы, имея неплохую человеческую работу редактора на «Мелодии», вдруг взялись за стихи, как когда-то Пушкин, рискнувший зарабатывать ими на жизнь. Но Вас не благословлял Державин, и вообще, с точки зрения логики, Вы должны были до конца дней проходить с опущенной головой. Что, всё-таки, Вас толкнуло на подвиг?

— Вы знаете, я ни первый раз в жизни слышу такой вопрос, но тема мне интересна. А скажите, Пушкин разве ради денег хотел писать стихи?

— Наверное, нет, он просто попал в компанию с Жуковским и Вяземским, и у него не осталось выбора.

— Хорошо, за Пушкина не могу, но за себя я отвечу: я никогда не собирался писать стихи и становиться поэтом. С возраста лет восьми я мечтал стать Министром иностранных дел, даже больше — я точно собирался им становиться, раз уж, всё равно, кем-то надо работать.

— Интересное, но несколько политическое желание для ребёнка, проведшего своё детство не в Доме Правительства. Ну, а если бы оно сбылось, то в качестве ступеньки к посту министра, послом в какой из стран мира Вам было бы легче себя представить?

— Думаю, что на посту посла никакой, разве что, в «Чунга-Чанга», на картах Вы её не найдёте, но она есть в каждой детской душе.

— Расплывчато отвечаете… А с каким политическим сознанием Вы вступили во взрослую жизнь?

— А скорей всего, ни с каким, Вы имеете в виду, был ли я диссидентом? Если хотите знать, я читал газеты, и, так сказать, интересовался политикой, знал статьи в «Правде». Свой десятый класс я закончил в 1953 году — ещё при Сталине. В марте его не стало — пятого, а через два месяца, с аттестатом в кармане, и с сознанием умудрившегося каким-то образом прочитать книгу Фейхтвангера «Москва -1937», меня приняла взрослая жизнь. Книга, кстати, вышла, когда мне было всего два года, в том самом страшном 1937-м, но в ней уже была большая глава «Сталин и Троцкий», и впервые появились слова «культ личности Сталина», «антисемитизм в СССР» — маленькие главки так назывались. Как ни странно, Фейхтвангер это оправдывал до встречи со Сталиным, и только встретившись с ним, сумел разобраться в ошибках коммунистических, и своих. Естественно, книга была быстро запрещена, и, как Вы понимаете, с такой подготовкой, я уже не мог быть не против Иосифа Виссарионовича, и на его похоронах слёз не лил. Ума не приложу, как в то время такое могли издать? Прохлопали — я это понял так: если не опровергают — значит оправдывают. В меня это непонятным образом запало, только усилив во мне желание, когда я вырасту, в стране, в которой Сталина уже не будет, стать её Министром иностранных дел!

А может и к лучшему, что не стал? Министров поменялось за это время — считать устанешь, а Юрий Энтин был, есть, и будет всегда один, и это уже история.

Теперь о стихах: я их не собирался писать, но уже в школе писал. Весёлые и забавные стишки для стенгазеты прославили меня, с ними я выступал, как поэт и чтец на каких-то конкурсах, меня награждали коробочками конфет, которые я считаю моими первыми гонорарами. Конечно, они были неловкими, мои первые вирши, они были недостойны даже так называться, но я не придавал этому значения, ведь я и не собирался становиться поэтом.

— Но Ваши стихи этого, конечно, не знали, и продолжали выскакивать из Вас, верно?

— Нет, только для стенгазеты, и для моих товарищей по несчастью, которое называлось «годы учёбы» — тогда я ещё по ночам не вскакивал, чтобы записать что-то.

— Юрий Сергеевич, мне кажется, Вы просто уходите от разговора, нашу беседу куда-то понесло?

— Хорошо, вернёмся на курс. У нас, что за вопрос — как я стал поэтом? Ну, конечно, глубоко я увлёкся поэзией уже в шестидесятые, в «оттепель» – пришли новые имена, их неожиданные стихи окутывали людей той поры, как марево: гражданственность моего любимого Евтушенко, искренность Вознесенского, высокий штиль Ахмадулиной — ими заболевали так, что о выздоровлении можно было забыть.

— Юрий Сергеевич, Вы не оговорились — помните, как Вознесенский в 64-м почти повторил Пастернака:

«Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся — а ты божество!
И все-таки нас большинство».

Посвящено было Бэлле Ахмадулиной, которая плохо водила машину, но речь о четвёртом — четверо было с Робертом, как я понимаю?

— Вознесенский, этим «четвёртым», всего скорей, имел в виду Окуджаву или Аксёнова. Но коль Вы скоро упомянули Рождественского, то, на мой вкус, он был официальным, слишком советским, он писал другие стихи, которые продолжают традиции Маяковского, и я его действительно опустил — не злоумышленно, но сознательно.

Мне был ближе Евтушенко, конечно, а об остальных можно спорить.

— Не могу с Вами спорить, у меня предложение: пусть не четвёртым, но он в той машине всё-таки был. — Рождественского из «оттепели» не выкинешь?

— А кто говорит… Я Вам не вообще про Евтушенко, а про шестидесятые годы. Я полюбил Евтушенко именно в шестидесятые, увлекался в те годы его поэзией, но это не значит, что я и сейчас его превозношу — на протяжении жизни так многое может поменяться, и не в последнюю очередь писательский или читательский вкус. Но Евгений Александрович мне был ближе, и кончилось это однажды вот чем:

Я продолжал писать стихи уже в институте, куда я поступил на исторический факультет, даже вступил в литературное объединение «Родник», в котором подружился, Вы мне не поверите, с Владимиром Войновичем — он тоже писал стихи.

— Неожиданно… «Я верю, друзья караваны ракет» — это же его, по-моему?

— Его. Мы с ним начали писать песни, соревновались, и он как-то сразу написал эти свои «Заправленные в планшеты космические карты» — именно тогда. Я лично ничего в этом сразу не увидел, но песня понравилась Никите Хрущёву, он её публично напел, и в один день сделал шлягером.

А «Рула-те-рула», помните? Редкая песня, а оказалась без будущего. Таких песен было — Вы просто не знаете… После этого у Владимира Николаевича и открылись те перспективы, которыми он воспользовался, а его «Приключения солдата Чёнкина» — это ещё будет не скоро…

Но мои первые песни тоже становились хитами – «Антошка», «Чунга-Чанга», все песни из «Бременских»…

— Видимо, ваше соревнование помогало обоим.

— Там же в «Роднике», в одно с нами время, занимался ещё один писавший замечательные стихи человек — Георгий Полонский, светлая ему память. Будущий блестящий сценарист, один из авторов гениального фильма «Доживём до понедельника», и автор слов песни из этого фильма, ставшей по-настоящему, крылатой, а ведь это была его даже не первая, а всего лишь дипломная работа — старт просто гагаринский!

— Да, фильм с невероятной магией, после него что-нибудь о школе снимать уже было не интересно.

— А Вы знаете, не все сразу его поняли, Полонский учился в том же «Педагогическом — МОПИ», что и мы с Войновичем, и ко времени нашего знакомства ещё даже не печатался. Но он был полон надежд, которые, как Вы видите, иногда и оправдывают себя.

Извините, опять я отвлёкся, — да? Так, о чём я… Надо признать за очевидное, что появление в моей жизни людей талантливых способствовало тому, что я начал избавляться от собственной неуверенности. У меня всё ещё не возникало намерения писать профессионально — я в себя не верил ни одной секунды, не было такого стихотворения, о котором мог бы сказать, что я написал какие-то хорошие стихи, и не было ни одной попытки с моей стороны хоть что-то опубликовать. Вера в собственные способности, или хотя бы уверенность в наличии таковых так бы и не начали меня по капельке заполнять, но тут в моей жизни случился один необыкновенный эпизод:

Окончив институт, и неудачно попробовавшись на роль школьного учителя истории, я шагнул на следующую ступеньку своей карьеры, начав работать редактором в издательстве Министерства трудовых резервов «Профтехиздат» — было такое. И вот, однажды, работая тем самым редактором, я вдруг получаю предложение возглавить довольно большую, а в моём представлении тех времён, просто огромную комсомольскую организацию этой конторы — проще говоря, меня избрали единогласно! И вот мне звонят из обкома комсомола, и дают срочное задание обеспечить сто человек для явки в Политехнический музей, где будет сниматься фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича». Это сейчас этот фильм — бессмертный шедевр. А тогда Марлен, почти мой ровесник, светлая ему память, снимал в Политехническом сцену, где герои попадают на вечер поэзии, на котором должны выступать как раз все мои любимые поэты «из машины Беллы» — сама она, Евтушенко, Вознесенский…

— И Визбор, я помню?

— Да… И, кстати говоря, Роберт Рождественский, обязательно, и другие — Вы не представляете, как мне повезло!

— Прекрасно представляю — у меня были бы те же чувства.

— Мне сказали — съёмки будут происходить пять дней, а на шестой день, мы предложим всем вам, любому из сидящих в зале, а зал был заполнен до конца, руку поднять, и выступить, если вам есть, что сказать. — Устроим дискуссию о поэзии, и лучших снимем в кино — всех будем снимать, а потом отберём лучших.

— Вы попали в кадр, я что-то не помню?

— Я тоже, но когда настал шестой день, я поднял руку — первый, сразу. Все как-то застеснялись, а я поднялся, вышел на сцену, и сказал, что я увлечён молодой поэзией, в частности, люблю тех, кто сидят за столом президиума, а это они и были, и сказал, что я за эти шесть дней написал пародии на всех присутствующих здесь, и стал читать эти пародии. Они имели совершенно ошеломительный успех! Сам Евтушенко поднялся, залез под стол, достал оттуда арбуз и вручил его мне со словами: я купил этот арбуз жене, но хочу подарить его Вам! Вознесенский подарил мне книжку, причём, эта книжка была совершенно неожиданной для меня — это была книжка Борис Пастернак «Поверх барьеров». И там было написано: «Без Пастернака не было бы меня», на первой странице, а на последней странице: «Юре — за блестящее нападение на меня!»

— Какие раритеты — им место в музее.

— Согласен. Только одну реликвию я съел в тот же день, а другая, она и сейчас за моей спиной. Я её прочёл больше тысячи раз, и влюбился в Пастернака больше, чем в Вознесенского. Во всяком случае, я покупал все книги Вознесенского, а вообще к этому моменту у меня уже была собрана очень большая библиотека советской поэзии — я не пропускал никого, знал их всех, многих знал наизусть. Дальше — интересней: на этом же вечере, ставшим для меня поистине судьбоносным, присутствовал ещё один человек, комсомолец, такой же, как я, редактор, и даже из той же организации. Он подошёл поздравить меня с успехом, сказав мне: Юра, я потрясён! Оказывается, он не подозревал во мне поэта и озорного хулигана, и предложил познакомить меня со своим другом, учившимся с ним в химическом техникуме, его закончившим, и даже успевшим поработать в химии, а теперь он студент первого курса консерватории, и очень хотел бы подружиться с каким-нибудь молодым поэтом. Ты хочешь с ним подружиться — спросил он прямо? Я сразу сказал — хочу. Это был Геннадий Гладков!…

— Мир тесен, но я не предполагал, что настолько. Ваша жизнь, Юрий Сергеевич — умопомрачительная интрига, и всё в ней как-то “случайно”: Войнович, Полонский, Евтушенко, Вознесенский, и вот, Гладков… По совокупности, это тянет уже не меньше, чем на призвание…

— Спасибо, я это тоже заметил. С Гладковым мы встретились, и начали работать буквально с первого дня. С ним мы делали «Бременских музыкантов», «Ну, погоди!», и, в общем-то, и «Голубого щенка», и оперетта появилась совместная, и многое ещё… Именно, продуктивно работая с ним, я почувствовал в себе некий талант поэта-песенника, ведь хиты я практически не писал, хотя стихи писал постоянно, и пишу их по сей день.

Недавно у меня вышла книжка, которая называется «Не для печати». Она очень красиво издана, потому что, Василий Ливанов, когда мне исполнилось 75 лет…

Но, сперва, я должен рассказать Вам, кто такой Ливанов, и главное, конечно, то, что он большой, и почти единственный друг Гладкова — с Гладковым они дружили со школы, вместе в первый раз в первый класс зашли, да, так и ходили вместе с первого класса.

— Вы это о Василии Борисовиче — Шерлоке Холмсе?

— А о ком я ещё могу — я отвлекусь, как всегда: примерно во времена нашей встречи с Геннадием Игоревичем, он уже работал на «Союзмультфильме», где он оказался по распределению после окончания высших режиссёрских курсов. А до этого он уже успел окончить «Щукинское училище» — сейчас это академия, и поработать актёром.

— Прекрасно его помню в фильме «Коллеги» — он там запомнился.

— Да, и в «Слепом музыканте», если Вы вспомните — две эти работы были его главные роли, но ещё примечательней было то, что у него к этому моменту вышло две книжки сказок, одна с предисловием Маршака, другая Кассиля, и оба хвалили его. Он был вполне готовый писатель, и, подружившись с ним, и с Гладковым, вместе мы написали сценарий «Бременских музыкантов», потом сценарий «По следам бременских», которые он, как режиссёр сам и поставил.

Василий Ливанов - Шерлок Холмс — Василий Ливанов — Шерлок Холмс

Вот Вы сравнили мою жизнь с интригой, я и продолжу в жанре интриги: одним прекрасным утром в студии грамзаписи «Мелодия», куда я ушёл, оставив в слезах несчастные «Трудовые резервы», раздался телефонный звонок, и голосом Геннадия Гладкова трубка мне спела «Ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету». Я прослушал весь куплет до конца и написал заявление об уходе с работы. Было мне тогда 33 года, и к этому моменту министром я не стал, и понял, что вряд ли уже и стану, а звонок Гладкова, возможно, шанс — второго может не быть.

— Не уверен, что «Министерство иностранных дел» что-нибудь потеряло, но даже не хочу подумать, что слова к «Прекрасному далёко» написал бы кто-то другой…

— Действительно, с этого интересного эпизода, в общем-то и началась моя карьера песенного поэта, и… пошла набирать обороты.

Но вернёмся к сборнику: перманентно, стихи я писал шутливые — посвящения всем по любому поводу, пародии, поздравления, и Ливанов, очень многое запомнив наизусть, их как бы, издал.

— Не шутите, Василий Борисович издал Ваши стихи? Сделал самодельную книгу?

— Что-то вроде того. Он назвал это торжественно: «Избранное», и подписал — «Васиздат», Вася. А потом на грустный повод моего 75-летия книга была издана в прекрасном исполнении, тысячным тиражом. И я очень горжусь и ею, и моим другом, Василием Борисовичем, без которого её бы могло не быть.

Но вернёмся к Гладкову: когда мы с познакомились, тот в первый же день сказал мне, что мечтает написать сюиту про пионерский лагерь, на том основании, что сам он с детства в таких лагерях сперва был мальчиком, который там отдыхал, а потом выучился играть на баяне, потому что просто не мог этого не сделать, и я объясню, почему: Отец его был талантливым аккордеонистом в джазе у Цфасмана, воевал, всю войну прошёл, а дедушка, баянист, аккомпанировал Лидии Руслановой на французской гармонике, а вообще-то и его предки были производители гармоник в Орле. Таким образом, Гладкову, в принципе, абсолютно некуда было деться от музыки в семье, где музыкантами было уже не одно поколение его родственников, где ими становились, в прямом смысле слова, по наследству. Не случайно одним из первых сочинений Геннадия Игоревича, на котором и я присутствовал, был концерт для баяна с оркестром.

— Редкая смесь. Но ведь он, по первому образованию, химик…

— Согласен. Но звучало не плохо, Геннадий виртуозно играл, импровизируя популярные в то время темы. Так вот, к чему это предисловие: овладев баяном, будучи совсем мальчиком, и даже не зная нот, Гладков уже начал зарабатывать деньги, тем самым помогая семье, играя на танцевальных вечерах в пионерском лагере.

А я в этом месте детского отдыха, ещё будучи студентом истфака, работал пионервожатым, и даже заслужил звание «Лучшего пионервожатого страны» за разработку новых, как всем показалось, методик «продолжения издевательств над детьми и летом».

— В «Артек» Вас не посылали, как отличившегося?

— Нет, в «Артек» не послали, но наш лагерь был не менее огромен и известен в те годы, это был пионерский лагерь от завода «ЗИЛ» — сами понимаете…

— Лагерь, нет, но я видел «ЗИЛ» — это город в городе, по которому проходят автобусные маршруты, с остановками около цехов и отделов.

— Лагерь завода «ЗИЛ» был тоже огромен, в нём было несколько футбольных полей, на одном из которых я лично с Эдуардом Стрельцовым играл в футбол.

— Вы говорите вещи, от которых не может не захватить дух — с самим Стрельцовым?

— И, тем не менее, это так: он играл за «Торпедо-ЗИЛ», и вся его команда, под видом шефства, постоянно приезжала поухаживать за нашими женщинами — пионервожатыми. Мы с ними устраивали шутливые матчи — я стоял на воротах. Надо сказать, спортом я в институте интересовался довольно плотно, у меня были разряды по многим видам — лёгкой атлетике, волейболу, по шашкам я был кандидатом в мастера спорта, а вот по шахматам почему-то играл не выше второго разряда.

— В шахматы Вам надо было сыграть с Дашкевичем. Владимир Сергеевич, без шуток, играет на уровне гроссмейстера.

— Что Вы! Я с ним даже боялся садиться. Мы с ним давно знакомы, вместе оформляли спектакль «Театра на Таганке», я его способности знал, и он мне много раз предлагал сгонять с ним, но, зная, какой он сильный, я сесть с ним даже за фору не согласился. А после того, как Фишер обыграл Спасского, я как-то, почему-то шахматы бросил, и только играл с Гладковым.

— Геннадий Игоревич, очевидно, играет на Вашем уровне?

— Ничего очевидного я не заметил — мы так и не поняли это, поскольку ни одной партии не доиграли — так что, вот так…

— Юрий Сергеевич, шахматы это хоть и умственный, но спорт, а для профессионалов он — труд. Другое дело сочинять музыку, или то, с чем её едят, стихи. Понимаю, что в стихах и в композиции вы с Геннадием Игоревичем разные категории, но я подумал о пении — здесь бы вы могли посоревноваться. Вы, конечно помните, когда на «Мелодии» в один день и страшную ночь надо было записать все песни персонажей мультфильма, а из всех призванных спеть явился один Анофриев, у Вас был шанс закрыть собой амбразуру: Гладков, кстати, спел партию Короля, даже Горохову удалось вставить свои пять копеек, он спел «Е-е», на ходу придуманное Гладковым… Позвольте спросить, а как у Вас самого с вокалом, или друзья это Вам не советуют?

— Хотите ещё один мой рассказ услышать? То, что я не умел, и не научился петь — значит и не рождён был. Это берёт своё начало издалека. У меня действительно, как Вы говорите, был шанс, может быть даже несколько.

Вообще, я был с детства влюблён в Утёсова — случай ли меня свёл, но это произошло как-то не особенно, скорее, нечаянно — мне нравился его голос, его песни и его фильмы, пусть их было и не много.