Александр Смогул: поэтом человек либо бывает изначально, либо не бывает вообще…

1-го января исполнился год со дня смерти Александра Смогула — барда, поэта, писателя, члена Союза литераторов России.
Александр Смогул был широко известен в кругах бардовской музыки. Преподавал русскую славистику в гамбургском университете. Песни на его стихи исполняли Вячеслав Малежик, Игорь Тальков, Михаил Муромов, Алена Апина, Илона Броневицкая, Александр Кальянов, Виктор Попов, Александр Косенков…
Предлагаем сегодня вспомнить одну из бесед с Александром Владимировичем…

-Я знаю, что Вы начали писать песни где-то с года шестидесятого, а взяли в руки гитару в лет 13.

-Да, где-то в лет 13-14. Мне тогда по случаю подарили гитару, потом потихоньку заиграл, но и сам что-то писал.
Профессионально я стал писать достаточно поздно, я думаю, к 28-30 годам, а до этого больше импровизировал. Потом уже в Москве мне повезло, я познакомился со многими интересными людьми.

-У Вас есть профессиональное литературное образование?

-Нет.

-Писать стихи можно научиться или это дар?

-Я думаю, неуместно говорить о написании стихов как о профессии. Поэтом человек либо бывает изначально, либо не бывает вообще, как и литератором. Так получилось, что гуманитарного образования у меня нет. То образование, которое у меня есть, очень трудно назвать образованием. Поэтому я больше добирал сам: ходил в «Ленинку» (прим.: бывшая Государственная библиотека Ленина), читал книжки, общался с неглупыми людьми. Они мне кое-что подсказывали. А потом я дошёл до того уровня, что сам стал читать лекции.

-В 1964 году Вы познакомились с Бережковым, и с этого всё началось…

-Да. Дело в том, что Володя Бережков – это личность совершенно уникальная, и по этим временам, а по тем – вообще говорить нечего. Это был «ключ» к Москве, потому что в Москве можно прожить всю жизнь, как и впрочем, и в любом другом городе, и никогда не знать, что здесь происходит. В Париже, например, если ты приехал в гости к шофёру такси, ты никогда не выберешься из этого уровня. А если ты приехал к какому-нибудь актёру, вполне возможно, что в этот вечер ты будешь выпивать с президентом республики. Это вполне может быть, потому что эта обозначенность кругов, их непересекаемость – она на Западе всегда была. Она и у нас была, несмотря на эту дерзкую идею, что все равны, потому что была Москва в Москве. Была Москва со всеми её делами, с райкомами и горкомами, а были и подвальчики, где работали художники, которые теперь уже являются достоянием мировой культуры, например: Рабин, Кандауров, Стейсин, Калинин и т.д. То же самое было и в поэтах. Вот эту Москву в какой-то мере открыл для меня Володя Бережков.

-Бережков ввёл Вас в круг. Тогда он назывался «Союз молодых гениев».

-Нет. Дело в том, что я не был членом «СМОГа», но я их всех, конечно, знал, больше Губанова, Бережкова, Володю Бадшева, Володю Олейникова.

-Считается, что ваш псевдоним оттуда.

-Нет, псевдоним пошёл не оттуда. Псевдоним – это самое обыкновенное имя, которое встречается у казахов, татар, башкиров. На самом деле, Смогуловых очень много, с –ов на конце. Я, так получилось, стал Смогулом, и так как-то привык, хотя на самом деле, я – Мурадов.

-А Ваша личная жизнь как-то повлияла на ваше творчество?

-О личной жизни рассказывать не люблю. Да, и ничего это в творчестве не определяет. А насчёт писания стихов: писал плохо. Я, повторяюсь, начал писать профессионально к годам 28-ми. Я очень рад, что мне удалось отработать те авансы, которые мне выдавали мои старшие товарищи тогда, когда я был совсем юным, и я рад, что из меня что-то получилось, не столько за себя, сколько за то, что я их не обманул, что они во мне смогли рассмотреть, а я смог это как-то сделать. Потому что я импровизировал просто запредельно, а писал плохо, мало, Поэтому я о ранних стихах не говорю, и свои старые стихи не очень люблю, даже те, которые написаны во времена «совка», хотя там есть хорошие вещи. Но время изменилось. В 73-ем году написать «За предательский выстрел «Авроры»…» было смело и интересно, а теперь уже никто не знает, кто такая «Аврора».
Я всегда писал и говорил, что жизнь любого художника, независимо от масштаба, а я в известном смысле всё-таки могу назвать себя мастером, его личная жизнь не должна никого касаться, о ней надо молчать. Вот сейчас выходят передачи про Бунина, про Блока. Это настолько две непересекающиеся вещи, и я не знаю, как это у прозаиков, но нормальный поэт в стихах не описывает собственную жизнь. Какие-то отправные точки, может быть, и есть, но они весьма отдаленны. Тогда надо писать дневник, а дневник никогда не будет литературой. Хотя теперь и это делают.

-В каком году Вы стали членом Союза Литераторов?

-Где-то в конце 80-х. А в Союз Писателей даже не вступил, хотя была возможность. Но я считаю, что это мне уже не нужно. Может лет 20-30 назад, а теперь… Какой я не есть, я уже Смогул, и мне совершенно безразлично, какой процент людей меня знает. Я никогда не буду популярен так, как, например, Олег Митяев, хотя я отношусь к нему с большим уважением. И я вообще против построений по поводу того, что я пишу элитарные вещи, поэтому у меня узкая публика. Каждый делает своё дело. Надо уметь написать так, как написал Митяев, надо сделать, чтобы публика тебя полюбила.

-Если уж мы заговорили о Митяеве. Сам я прекрасно отношусь к его творчеству. Хотелось бы услышать Ваше мнение о том, что некоторые обвиняют Митяева в том, что он в последнее время пишет попсу.

-Ну, и что, и попса нужна. Меня эта невинность жанра (авторской песни) всегда раздражала. Дело в том, что сама авторская песня реформируется, потому что она была создана, прежде всего, как момент исповедальности. Сейчас исповедальность совершенно не нужна. Например, есть гениальные ребята Миша Цитриняк и Боря Кинер. Они блестяще работают, прекрасная гитара, гениальная режиссура песен, актёрское мастерство, а слов нет. Уходят слова… Даже свои любимые песни в их исполнении я не слышу, они не доходят до меня. Потому что изменилось время, и надо с этим считаться. Розенбаум, Митяев, Сергеев… А почему Иващенко и Васильев – не попса?

-Их поэтому раньше не принимали в ряды бардов?

-Дело вовсе не в этом. Дело в том, кого считать бардами? Володю Бережкова, который — единственный бард, потому что все остальные, как говорил Окуджава, в той или иной степени, поющие поэты. Ещё — Витя Луферов, совершенно гениальный, запредельный Бачурин. А всё остальное – это песни узкого круга, лесного братства, разгуляя.

-Тем не менее, авторская песня стала вновь популярна, сейчас вторая волна пошла. Вы не согласны?

-У кого это стало популярным? Ни у кого это особо популярным не стало. Есть какой-то круг людей, которые «варятся в этом котле» лет тридцать, и приводят туда своих детей, потому что некуда больше вести. Конечно, выпивать портвейн на поляне всё-таки лучше, чем колоть морфий на дискотеке, так уж лучше детей в лес водить.
Время изменилось, поднялся профессиональный уровень, артистический уровень. Вот Окуджава Булат Шавлович всю жизнь играл на четырёх струнах, и больше ему и не надо было, и всё равно был популярен, потому что слушали слова. Сейчас не слушают. Время изменилось. Может быть, это и хорошо, потому что литература не должна быть выходом из социального тупика, как это было раньше.
Сейчас люди разучились слушать. На вечерах поэзии они не приходят получить удовольствие, а они приходят сказать своё мнение. И фестивали этим отличаются.

-Вы считаете, что фестивали авторской песни – это не повод для того, чтобы людей, не известных широкой публике, вывести в свет?

-Всё равно публика выберет того, кого она хочет выбирать, к кому она готова, для кого она «сделана», а уровень у неё, увы, не высокий. Это не плохо, это нормально на сегодняшний день. Это лучше, чем то, что сейчас творится на профессиональной эстраде, в шоу-бизнесе. Другое дело, что меня всегда раздражала – это система фестивалей. Где эти весы, как они измеряют, кто талантливее, также как и в профессиональной поэзии есть турниры поэтов. Есть одна закономерность: на фестивале никогда не побеждает сильнейший в любом конкурсе, и никогда не победит. Более того, нормальный человек, если он не талантливый, то способный, обладает тремя качествами: во-первых, он читает коротко, и немного, во-вторых, никогда не пишет эпических полотен, и не участвует во всех этих унизительных фестивалях.

-Что же сделать, чтобы тебя заметили?

-Сейчас нужны деньги – тогда тебя заметят. Я иногда пишу тексты на заказ для «эстрадников». И я естественно должен знать, как и что делает профессионал на этой площадке. И возникают такие ребята как Семён Канада. Неужели они такие талантливые, пишут такие удивительные вещи, или обладают голосовыми данными? Если уж нужна будет определённая нота, определённая личность – то она сама появится над этой толпой, толпа его сама определит, а профессионально элитарные люди никогда не были достоянием народа. Да и что такое народ – я никогда не понимал. Ленин понимал, а я – нет.

-Вы в советские времена начали писать для «эстрадников». Кроме Малежика, Вы писали ещё, например, для Апиной.

-Я писал также для Кальянова, Броневицкой, Муромова, Косенкова. Это был уже конец «совка», где-то после 83-го года. Я выступал тогда на профессиональной эстраде довольно много, вместе с ними, кстати. Это нормально. Я зарабатывал деньги тем, что я умел неплохо делать, и мне за это не стыдно.

-Когда Вы начали писать песни для Вячеслава Малежика?

-В начале 80-х, где-то в 85-ом.

-Первой совместной песней была «Больше, чем любовь»?

-Да, кажется.

-А как сейчас происходит ваше сотрудничество?

-Я с ним постоянно сотрудничаю.

-В последний альбом Малежика «Антология ненавязчивых наблюдений артиста» вошло примерно половина песен на ваши стихи.

-Слава вообще работает с узким кругом соавторов, и это, наверное, хорошо. В основном, для него пишут Юрий Петрович Ремесник, и я, писал ушедший от нас Миша Журкин, с ним работал прекрасный человек Павел Хмара. Собственно с этого Слава и начался – песня «200 лет». Вообще, мы со Славой близки по жизни.

-Что для Вас означает понятие «писать на заказ», как Вы к этому относитесь?

-Я думаю, что в зрелые годы профессионал, если он таковым является, обязан сесть за стол и «выжить из себя» тот продукт, за который платят деньги. Потому, что такое профессионал? – это человек, которому платят за то, что он делает. Начинать с этого – плохо, это «портит руку». Удивительно талантливый человек Лёша Дидуров, блестящий поэт, и автор бессмертной песни «Когда уйдём со школьного двора», которая написана тридцать с лишним лет тому назад, а кажется, что она написана послезавтра. Так вот, он в то время работал с Паладом Бюль-Бюль Аглы, который заказывал ему много песен. Но Дидуров от этого ушёл. Почему? – Потому что молоды мы были. Тогда было рано, потому что если ты что-то в молодости делаешь, и думаешь, что сейчас я заработаю денег, потом сяду, и буду писать, что я хочу. А потом садишься за стол, и рука начинает «мстить». А когда ты уже сложился, писать «на заказ» – это нормально. Не надо прогибаться, не надо писать Гимн Советского Союза, или какую-нибудь пошлятину.

-А как Вы считаете, сейчас социальные песни нужны?

-Социальные песни сейчас не нужны.

-Ну, у Вас они тоже появляются.

-Они у меня появлялись тогда, когда они появлялись и у всех, и тоже не потому, что я хотел, а потому что некоторым из нас было просто трудно терпеть такую жизнь. Бумага и гитара были единственным выходом. Прекрасно, что литература перестала быть социальной. Теперь стихи будут читать те, кому это интересно, и они там сами выберут. Время расставит всё по своим местам. Кстати, здесь играет роль не талант, а только везение. Мне повезло, я вроде состоялся. А может быть, в это время сидит в каком-нибудь Урюпинске совершенно гениальный поэт, но ему не повезло, он не попал в этот круг, он живет в другом городе.

-Кстати, Ремесник тоже не был известен.

-Да, тоже. Не сведи его жизнь с Малежиком, сейчас, может быть, сидел бы у себя на подъемном кране. То есть тут момент везения очень много значит.

-А сейчас Вы выступаете с концертами?

-Почти не выступаю, и стихи не читаю со сцены. Это не моё время. Я себя не люблю, но я себя уважаю. Мне всё равно, как кто ко мне относится, но мне важно, чтобы ни кто-то там, а я сам относился к себе с достаточным уважением, потому что страшнее страха и страшнее смерти – это потерять лицо, не для других, а для себя. Потому что обо мне и так ходит много всяких баек и сплетен, и это нормально. Это то, что входит в жизнь любого поэта, в том числе и московского. Незачем кокетничать. Я – достаточно заметная фигура для тех, кто понимает, и для тех, кто не понимает, кстати говоря тоже. Какие-то критерии есть. Я сам для себя — какая-то нравственная шкала, и для меня лучше всего в это время, чтобы ощущать человеком приличным, не участвовать ни в чём. Мне неприятно, что сейчас происходит на телевидении и на экране. Я хожу к своим милым, замечательным друзьям в «Нашу гавань…», хотя считаю, что радоваться там нечему – передача грустная.

-Вы не согласны со мной, что она стала с неким блатным привкусом?

-Дело ни в этом, она всегда была таковой, но, к сожалению, это наша культура. Мы же там не поём Женю Бачурина. Кстати, Бачурин не станет так популярен как Олег Митяев. Митяев же несёт на себе большую плюсовую нагрузку, потому что у Бачурина узкий круг слушателей, а Митяева слушают намного больше людей. Может быть, когда-нибудь люди пойдут от песен Митяева к Бачурину. У Олега ведь намного лучший уровень по сравнению с выступающими на современной эстраде, хотя у них есть большие деньги, и они не вылезают из эфира.

-Я хотел бы перейти к вашим стихам, и спросить о том, что почему-то на первый взгляд в них есть некое отсутствие жизнерадостности?

-Есть одна формула, и для меня она непреложна: «В мире много ужасного, но жизнь замечательна». Как можно радоваться, когда кругом война. Это не значит, что здесь, где мы сидим, пока ещё не убивают, кстати, могут и убить. Кругом творятся жуткие вещи – взрываются дома… Например, я шёл с Володей Капгером, и оказался ровно чрез полминуты на месте взрыва на Пушкинской площади тем летом 2001-го. И я ничего не могу изменить. Не надо плакаться об этом, и не надо считать, что тебе крепко не повезло, потому что жизнь действительно замечательная штука – любовь, друзья, гитара, какие-то встречи с людьми… Но в мире много ужасного. Я к этому отношусь спокойно, потому что мне нравится жизнь, сам процесс жизни. На самом деле, правда бывает жестокой, неприглядной и грубой, но это не значит, что человек должен об этом плакаться.
Я по жизни не пессимист, как это может показаться на первый взгляд. Более того, я очень весёлый, и на самом деле – резкий человек. Поэтому я произвожу такое впечатление. Я резковат, и достаточно желчен, как каждый человек с гипертрофированным юмором. Я очень большой жизнелюб, я совершенно лишён истерик, трагедий, комплексов, так же как и по поводу зрения. Мало кто знает, что я не вижу настолько, насколько я не вижу. Потому что я не то, чтобы стал хорошо видеть, но я просто научился не бояться ходить. В этой подслеповатости тоже есть свой кайф. И так можно научиться жить, и не считать себя ущербным. Выбор есть всегда. Я могу не делать плохого. И вот эти призывы: Давайте смотреть на жизнь веселее, не надо комплексовать, а надо радоваться каждой мелочи: поздоровался с человеком – хорошо, улыбнулся – замечательно, съел пирожок, жив сегодня – «Всем отдельное спасибо» — как говорил Жванецкий.

-На ваши стихи ещё кто-то пишет песни, как, например, Виктор Попов, Александр Косенков?

-С Косенковым я уже давно не сотрудничаю, да и мне это не интересно. Денег это не даёт, да и особой известности тоже. Меня больше радует то, что, например, жизнь подарила мне такой подарок как близкое общение с Евгением Борисовичем Рейном, которого я могу назвать Женей, хотя я понимаю уровни. Человек должен знать своё место, без унижений, без раболепства. Потому что в 1963 году я прочёл подпольный вариант перепечатки стихов Бродского, и там был «Рождественский романс», уже посвященный Евгению Рейну. Когда Рейн говорит мне, что у тебя блестящая книжка – вот тут большое спасибо. Тут я понимаю, что я не зря в этой жизни, мучился – вот это оценка. А делать из себя мастера? Я только начинаю понимать, насколько я не знаю многого в этой жизни. И я лекции, кстати, начинаю с этого. Единственное, чего я могу добиться посредством этих наших бесед, что мы, может быть, начнём вместе к чему-то приближаться.

-За границей Вы читаете лекции в институте?

-В университете в Гамбурге. Тематика – «Психосоциальные аспекты литературы», для факультета русской славистики. Безусловно, это средство к жизни. Я бы с удовольствием это делал здесь, но здесь это невозможно. Я тогда никуда бы не выезжал.

-Сейчас у Вас германское гражданство?

-У меня постоянная немецкая виза, т.е. я имею право проживания в этой стране. Гражданство у меня российское, и я с этим гражданством помру. Но для получения немецкого гражданства надо отказаться от российского, там нет двойного гражданства. А я российский гражданин, и, несмотря на то, что я не чистокровный русский, я – русее многих чистокровных. Хотя основная беда России в том, что русская часть России живёт так, как будто кроме них здесь никто не живёт, а здесь живут и другие национальности. Единственное самое главное, что есть, например, в Америке то, что каждый живет «в своём огороде», но они чувствуют себя гражданами этой страны, а у нас так не получается. Такова, увы, наша страна.