Эдуард Артемьев… Теперь это и счастливая часть моей собственной судьбы, в которой неожиданностям всегда предоставлялось право менять не только содержание, но и знаки.
С Эдуардом Николаевичем судьба меня познакомила, когда в очередной раз мне нужно было сделать видео и фотосъёмку в только что воссозданном из руин храме Казанской иконы Божией Матери в селе Четряково в Подмосковье. Серьёзное участие в этой работе приняли и мы с женой — художницей Идой Железновой, воссоздавая в храме его внутреннее убранство, утраченную роспись, и заполняя интерьер, и свободные пространства храмовых окон витражной мозаикой в новом, изобретённом мной специально для этого храма стиле.
В то время я только что закончил работу над значимой для меня двухметровой картиной «Между Музыкой и Тишиной», над которой я трудился 2 года, заложив в неё обобщённые навыки моего последнего творческого десятилетия.
Сразу оговорюсь: самое сложное было найти образ музыки, и по завершении картины я не был вполне уверен в том, что то, что получилось понятным мне, так же зазвучит и в восприятии картины профессионалом от музыки. Мне требовалось срочно показать созданный необычный «шедевр» композитору, который, единственный, сможет выставить ему правильный бал.
Закончив съёмку, мы уже уходили из церкви, но в последний момент я увидел на полке журнал «Фома» и ради любопытства взял почитать. Это было 10 мая 2018 года. Дома, в нашей мастерской, я открыл журнал и на первых страницах номера увидел большой портрет и объёмное интервью известного композитора Эдуарда Артемьева — меня поразила простота и, одновременно, глубина слов этого удивительного и совершенно свободного человека.
“Вот кто сможет дать точный и правдивый ответ на мучивший меня вопрос”, — сразу же понял я! Найдя в интернете сайт композитора, я написал письмо администратору сайта, известному журналисту из Питера, Игорю Кисёлеву, с просьбой показать фото моей картины маэстро. Я рисковал быть неуслышанным или получить негативный ответ, но к моему удивлению, через час уже был ответ, а затем приглашение в мастерскую композитора, который восторженно отозвался о картине, и с благодарностью согласился принять в подарок постер с неё.
В первый раз, отправляя меня к Артемьеву, Игорь написал мне:
Виктор, я всегда рад, если могу, помочь такому человеку, как Вы. Знаете, мне показалось, Вы одной породы с Артемьевым.
Он педантичен в каждой работе, шлифует вещи до мелочей, практически, не имеет штампов, при этом оставаясь глубоко-порядочным и скромным, поэтому и его музыка поражает искренностью.
Что могу посоветовать: пишет Э. Н. в основном, по ночам, поэтому его лучше побеспокоить не раньше 12-ти, да, и Изольда Алексеевна раньше Вас к нему не подпустит, и лучше позвоните ему в воскресенье, пока он не отправился к Михалкову.
Думаю, Вам с Артемьевым будет, о чём поговорить, и эта встреча будет интересна и полезна обоим. — Вы его хоть немножко встряхнёте, а он Вам добавит в руку уверенности, а в душу покоя.
Кажется, большего я для Вас сделать не могу. У Вас есть возможность подружиться с Артемьевым, я бы ею воспользовался. Он очень лёгкий в общении и абсолютно искренний. Я думаю, Вы человек в его вкусе, иначе бы не было этой с ним переписки. Хотел бы оставаться и дальше Вашим хорошим знакомым, надеюсь, Вы мне расскажете, как у вас пройдёт встреча?
Так началось наше знакомство, переросшее со временем в дружбу. Меня поразила проницательность взгляда маэстро. Он быстро и легко стал раскрывать метафоры и символы, скрытые в картине, сказав, что эта картина вызывает у него множество ассоциаций, и излучает мощную энергетику! Наши с маэстро мнения о работе максимально совпали, он лишь попросил заменить слово «мысль» на слово “вдохновение”, что и подразумевается в идее картины, и что сразу же сумел прочесть его неподкупный взгляд.
Этой прекрасной новостью я, конечно, поделился с Игорем, мне было интересно знать его мнение и о самом событии, и о его мыслях, и его мыслях о моих мыслях — это уже стало традицией. Его ответы на мои письма отчасти уравновешивали тот некоторый сумбур, который возникает в сознании, когда происходит что-то важное, вот он пишет:
Не могу скрыть своей радости за вас обоих, и завидую Вам немножко — Вы просто окружены личностями, и есть перспектива Вашего духовного роста. У меня словно шум в ушах стоит, от того, что всё получилось, а ведь это должен был быть достаточно тонкий разговор, но я был почему-то уверен в Вашем чувстве такта. Жалею лишь о том, что не познакомил вас с Артемьевым раньше, и думаю, не ошибусь в предчувствии, что это начало дружбы, что Вы в него свет внесли, и надеюсь, что теперь это уже до конца чьих-то дней…
Теперь мы оба друзья Артемьева, и это прекрасно. Я согласен, что с ним можно беседовать целый день, он неисчерпаем.
Мне так же, как, наверное, и Артемьеву интересна Ваша связь с Богом, я обратил внимание, что общение с Ним серьёзная часть Вашего мироощущения. Лично я стараюсь Его меньше тревожить своими просьбами. Я Ему и так много должен, и всегда есть кто-то ещё, кому Его помощь более необходима: я жив, работоспособен, чего мне ещё просить…
И, скорей всего, правда в том, что о довольно сложной картине «Между Музыкой и Тишиной» правильней всего было бы одно мнение — как Бог решит, а Эдуард Николаевич ближе к Нему нас с Вами…
Наше общение было искренним и свободным. Говорили о творчестве. Он много рассказывал о себе, о друзьях, семье. С каждой новой встречей Артемьев открывался для меня, как заветная дверца в «Золотом ключике», предлагая увидеть себя в неожиданной простоте, протягивая мне руку в смелое сумасшедшее путешествие по его жизни, рождающее иллюзию соучастия в его творческой кухне, казавшейся со стороны совершенно необъяснимой. В качестве творческого обмена, в один из погожих дней я повёз его в храм Казанской иконы Божией Матери в Подмосковье, где мне довелось расписывать своды, и установить 13 больших витражных икон в созданном мной стиле «витражной мозаики». Именно после окончания этих работ я и решил написать большую картину о музыке, идею которой обдумывал несколько лет. Два года ушло у меня на создание той самой «Между Музыкой и Тишиной», так тонко оценённой Эдуардом Николаевичем, и мне захотелось, вместе с ним ещё раз побывать у её истоков.
В конце августа я привёз Артемьева в наш храм посмотреть интерьер с витражами. После мы пили чай.
А через некоторое время, переписываясь с Игорем, я услышал его предложение написать портрет Артемьева — он сказал, что никто ещё не брался за это.
Понимая, что мне придётся часто общаться с композитором, я спросил его об этом, на что получил одобрительный ответ. Для меня это было весьма неожиданно, понимая всю серьезность такой работы, хотя я и пишу периодически портреты разных людей, но здесь была личность большого масштаба! Я согласился, но решил узнать мнение маэстро, т. к. нужно будет часто встречаться в процессе создания портрета. Ответ был положительным, и что больше всего обрадовало — мне была дана полная свобода в выборе стиля, размера, и времени.
Разумеется, Игорь разделил со мной всю гамму чувств такого известия, как будто, эта радость свалилась на нас обоих:
Приветствую Вас, Виктор — примите мою признательность за проделанную Вами работу — Вы просто королевские подарки мне и себе делаете!
Портрет Артемьева Вашей кисти, жду с нетерпением — не представляю себе, как Вы его видите? Я Вам не успел сказать, у меня возник интересный эффект присутствия с вами третьим, но, в отличие от меня, у Вас есть живой собеседник. Не могу Вас учить, это не с моей колокольни, но прежде, чем мы выпьем шампанского за портрет Эдуарда Николаевича, хотел бы напомнить, что портрет это, как будто, Вы задаёте вопросы, и он может получиться только, если ответы Артемьева будут искренни. Настройте себя на «приём», а не «передачу». Кроме любви к произведениям, рождённым талантом мастера, откройте в себе любовь к самому тому, кого Вы хотите поселить в своё полотно, и поселите в него эту любовь, которая тоже довольно редкий талант. Писать портрет это замечательно, это… как оживлять, это найти в человеке главное, а всё остальное — фон, поэтому, я предлагаю Вам вспомнить какие у него руки — такие у Достоевского на портрете Перова. Он ими ноты реально пашет — у меня это ощущение не сегодняшнего дня. Он же не только крупный талант, чьи успехи видны, но ещё и человек, который никогда не покажет, что творчество это очень и очень тяжёлый труд.
Конечно, и это тоже в меня запало. Весь год, ушедший на создание картины, я испытывал радость не только от общения с композитором, но и от самой работы. По моему глубокому убеждению, любое произведение искусства имеет подлинное качество жизни лишь на столько, насколько в нём есть глубина созданного пространства, и силы переживания самого автора — это и есть то общее, к чему нужно стремиться и в живописи и в музыке. Отточенное годами мастерство всего лишь инструмент в процессе осмысления и создания произведения искусства. Работа над портретом пошла легко. Сначала я написал с натуры этюд в мастерской у него в Москве. Затем, готовясь к работе, я делал много снимков интерьера и разных вещей из его жизни. Когда материала собралось довольно много, я приступил к композиции большого портрета. Убирая мелочи и вторичные детали, я пришел к тому, что нужно показать только самые важные символические вещи.
Я никогда не делаю ни эскизов, ни набросков к своим картинам, для меня этот рабочий этап чисто внутренний, рождающийся логично, или вдруг — из ниоткуда, в душе, сознании или подсознании… Нужно только быть в постоянном поиске главного и отбора второстепенного материала, символизирующего или символично передающего тот или иной смысл или состояние. Часто встречаясь с маэстро, мы крайне редко говорили о портрете, даже когда я сделал единственный этюд с натуры, всегда наши беседы были не только о музыке разных жанров и направлений, но и о случаях из жизни, и о разных творческих идеях обоих. Я хотел понять главное в жизни этого прекрасного и гениального человека, и он был весьма искренен со мной.
Наверное, количество наших бесед однажды переросло бы в какое-то интересное качество, но 29 августа из жизни тихо ушла его муза и неизменный спутник и супруга Изольда Алексеевна, и вокруг Артемьева вновь вырос лес, из которого она однажды вывела его за руку, — грустно, но он такой человек. Со дня случившегося прошло не так много, и на него всё ещё было больно смотреть.
Мы все понимаем, что можем уйти в любой момент жизни, но всегда этот «уход» неожидан, всегда ранит сердце и душу, даже в преклонном возрасте.
Как-то он мне сказал: «Я живу, куда меня ведёт судьба, то есть Бог»…
Я видел, насколько глубоко его это потрясло, хотя не изменило образа жизни — он постоянно жил музыкой, и часто, разговаривая со мной, вдруг подходил к клавишам, и брал две-три ноты, записывая их на бумагу, не прерывая темы беседы.
Всё это, свалившееся на него, вдруг свалилось и на меня, и как-то сразу понизило меня в звании — из придворного живописца я снова стал подмастерьем, я перестал знать, как писать…
Моя супруга Ида в такие моменты говорит, что когда пальцы пробуют ноты, а музыки ещё нет, нужно интуитивно услышать то, что ты заиграешь, сплести восточную вязь, может быть, из простого набора слов:
Свет белых хризантем,
Что из земли осенней
Стремится вверх взлететь,
Как голуби с коленей.
И серебро упавших рос,
И белых яблок — поздних ос
Неспешно круженье…
Листвы увядшие мечты,
И расплодившиеся дикие коты
Своими криками ночами длинными,
Как горные орлы
Взмывают и клюют холодный лоб Луны…
Время перед началом работы — оно, как тихая глубокая музыка, под которую ты любуешься ещё ненаписанным, но когда его сюжет уже перестаёт быть вещью в себе. И только потом художник начинает что-то писать глазами, потом что-то делает руками, и лишь потом берётся за кисть. Поэтому между собой и маэстро я поставил потемневший прямоугольник памяти об одной дружеской вечеринке. На старой фотографии собравшейся у Артемьевых съёмочной группы «Очей чёрных», подаренной мне Эдуардом Николаевичем, жизнь улыбается. С одной стороны, это неприятно — его не взяли в картину — у Артемьева не нашлось денег, чтобы заплатить за вступление в Союз итальянских композиторов, а это стояло в условии будущего фильма. Но зато, их хватило, чтобы принять у себя в доме Марчелло, Никиту, Френсиса Лея.
Артемьеву чуть грустно, между улыбающимися Изольдой и Мастроянни. А из большого зеркала на них смотрят, по ту сторону гостеприимного стола, дурачащийся Френсис, который нисколько не виноват, что так получилось, и ему теперь писать к «Очам» музыку, которую Артемьев уже почти написал. Лей надувает щёки, валяет дурака перед Мастроянни — он такой и по жизни, но он, всё равно, талантливый. Чуть строже обычного, возле него, Никита, набравший, вопреки требуемому, в фильм двадцать человек русских, говорят, что из-за этого перекоса в картину не попадает Артемьев, но так ли это? Ещё ни разу не изменивший Артемьеву, может быть, и он, по заведённой у нас традиции, чувствует себя немножко без вины виноватым?
— За хозяйку дома — поднял тост Мастроянни!
Изольда сдержана, она всегда была сдержана, до последнего часа, и до последней мелочи знала, что нужно «Лёше». Она была ему муза и строгий критик, учитель, а он её влюбившийся ученик, добившийся её, и всю жизнь боявшийся потерять.
— Изольда — я понял, что должен включить её образ в картину, и, зная из древних книг святых отцов, что души всех, когда-то ушедших людей пребывают в Вечности в молодом возрасте, в возрасте Христа, я предложил Эдуарду Николаевичу написать её портрет в области сердца маэстро именно в этом возрасте. — Конечно, делайте, как считаете нужным! — был ответ.
И сразу стало понятным, что в портрете должно быть несколько доминант — сам маэстро, и те, кто его, не покладая рук делал, кто в него верил, и не ошибся, и первая, конечно, она — Изольда.
Для начала работы над портретом этого уже было достаточно. Остальное подсказал Игорь.
