В Артемьеве моей работы, наверное, должны были сойтись все три времени — прошлое, настоящее и предстоящее.
Если с прошлым у Эдуарда Николаевича всё просто прекрасно, с настоящим ясно, то никто не может знать, кем ему родиться на той новой Земле, которая собирает всех. Ясно только одно — будущее должно быть вне рамок. Например, в силу меланхоличности нрава, Сандро Ботичелли никогда не изображал счастливые улыбающиеся лица, но своевольная мысль автора всегда где-то за горизонтом. Короткая вспышка ещё не рождённой памяти — и в светлой полоске будущего, с дописанной улыбкой, Изольда — Ботичелли, где Ботичелли — он сам, Артемьев… Вечная молодость и радость сердечная — вот образ Изольды в этой картине.
На мой вопрос о самом красивом пейзаже и времени, проведённом вместе, Эдуард Николаевич мне ответил:
— Лос-Анджелес — шесть лет жизни и напряженного творчества рядом с ней…
Поэтому я изобразил символично набережную, и розовое облако, как символ творческой радости, и прибой океана, с волной, напоминающей светящийся экран в зале кино.
К тому же он рассказал мне одну из многих историй, случившуюся с ним и Изольдой на отдыхе — помните то ужасное землетрясение и цунами в Тайланде — как раз, в то самое время они там были в гостинице на одном из островов. Когда Лёша, так звала его Изольда, услышал гул и, выглянул со второго этажа в окно, он увидел длинную надвигающуюся волну. В это время вбежал сотрудник гостиницы с криком — «Цунами бегите!», но на его предложение Изольда, к великому удивлению, заявила, что она останется здесь. И тогда Артемьев ответил — «Я тоже остаюсь. Умрём вместе!» К счастью, волна не повредила этот остров, сойдя на нет на длинном песчаном мелководье, тогда как острова, где резко начинались глубины, сильно пострадали и на многих погибли люди.
Это, так сказать, кубизм темы, но если кубы подвинуть, может, оно и часть завещания самого Артемьева — желание найти её руку… опять в своей…
Ни эскиза, ни набросков я не показывал ему, да и не было у меня их. Я никогда не делаю эскизов к картинам — они рождаются в процессе, и их создание зависит от созерцания и ощущения… в тишине — это мой метод работы.
Я случайно как то оговорился ему о мысли, кого я включу в композицию — и всё…
В мастерской Артемьева нет ничего лишнего, бытового. Меня поражал аскетизм потолка и стен тёмно-зелёного цвета, где висел всего один небольшой портрет Достоевского, всегда привлекающий взгляд, тот самый, кисти Перова, о котором говорил Игорь.
Вокруг рабочего стола с компьютером, клавишами и усилителями расположены три разного размера монитора. Эдуард Николаевич был очень прост в общении, поэтому он имел много искренне любивших его друзей из мира искусств, и я решил включить в экраны мониторов самых значимых из них для его творчества и жизни — Михалкова, Тарковского, Кончаловского, каждый из которых целая эпоха в нашей культуре.
Причём, жест Тарковского обращен к каждому из нас.
В конце работы мне оставалось написать два важных символа его жизни. Это 2 небольшие иконки из его комнаты отдыха. Эдуард Николаевич был человек верующий и очень скромный. Он мало говорил на тему религии, но в комнате я увидел две небольшие иконки, значимые для него: святого Алексия, человека Божия (сам Эдуард Артемьев — в крещении Алексей), и святого Эдварда Исповедника (имя которого носит сам композитор), древнего святого Англии, канонизированного ещё до разделения Церквей, образ которого он привез из Англии, где дважды перенес операции от тяжелого недуга…
Лет 20 назад Артемьев заболел онкологией и Кончаловский сразу пришел на помощь, пригласив друга в Лондон к лучшим врачам. Перед лечением Лёша, узнав о небольшом храме в честь Эдуарда, поехал к нему. Для этого Андрон дал ему машину с водителем. Путь был не близким, но какое блаженство и благодарность испытал он побывав в храме и приложившись в мощам! Иконку он привез оттуда. Операция прошла успешно!
В благодарность исцеления он разыскал и посетил небольшой храм-часовню в честь Эдварда Исповедника — святого первых веков христианства еще неразделенной тогда Церкви. Поэтому я написал два эти дорогих ему образа в картине.
На мой вопрос о самых важных произведениях в его жизни, он ответил — «Реквием — девять ступеней к преображению», который рождался у него в течение 28 лет, и был впервые исполнен к восьмидесятилетнему юбилею маэстро, и рок опера «Преступление и наказание». И когда спросил меня после прослушивания, какое мне больше понравилось, я ответил: «Реквием». На что был его ответ: “Тогда Вам «Преступление и наказание» не понравится”.
Рукописи этих произведений я изобразил на переднем плане друг против друга, между которыми на уникальной музыкальной приставке лежат его рабочие записи, а рядом сам маэстро, обращенный к зрителю но смотрящий вглубь самого себя, рука едва касается клавиши издавая негромкий звук.
Вокруг фигуры маэстро я решил изобразить основные из его завоёванных наград разных лет. Мне хотелось, чтобы зритель, всматриваясь в них, понимал степень признательности перед трудами маэстро официальной и неофициальной музыкальной общественности, благодарность публики, вспоминал музыку маэстро и возвращался к созерцанию образа композитора. Однако, наград композитора набралось столько, что мне пришлось убирать дублирующие и менее значимые. А некоторые я просто не увидел тогда. Скорее всего, по скромности и смирению он их не показал мне.
Интересно, что первую по значимости, фигурку дядюшки «Оскара», Эдуард Николаевич, знакомя меня с регалиями, едва не пропустил — не старался мне показать. Я её обнаружил буквально в самом конце, когда работа была почти закончена. Вот так: сперва Михалков, после вручения, забывает свою статуэтку в отвозившем его такси, а Артемьев вообще о том, что она у него есть — а вы говорите “Оскар”? Кстати, именно в период завершения любой картины, она сама уже диктует художнику все дальнейшие детали композиционных решений. Встал вопрос и о расположении этой, чуть ли не главной, награды его творчества. Когда мы коснулись темы, маэстро попросил изобразить её ближе к портрету Михалкова, т. к. награда касалась его фильма «Утомленные солнцем«. Я сделал три попытки, но картина сама определила место для “Оскара” — рядом с правой рукой маэстро.
Наступила стадия созерцания, радости от картины, когда я больше смотрю на портрет, чем его пишу, что всегда меня очень радует тишиной и без… конечностью — через «з»!
И тем не менее, как и всякого автора, во время работы над полотном меня, то и дело, преследовали сомнения.
Например, я пишу Игорю: Мой портрет подходит к завершению, и это самые трудные дни, я снова погрузился в него после перерыва, нужна была пауза, чтобы освежить глаз после работы над тремя портретами одновременно. Но перед тем, как поставить точку в этой необычной даже для меня самого, и от этого ещё более интересной картине, нужно ещё на многое заново посмотреть, возможно, что-то почувствовать — иногда главное приходит именно в последний момент. Когда закончу, Вы будете первым зрителем, идея-то Ваша.
И Игорь в ответе предлагает мне согласиться с тою моделью, которая, на его взгляд, уже доказала право на жизнь:
Дорогой Виктор, надеюсь, Вам хватит уверенности в себе довести портрет Эдуарда Николаевича, не опровергая того, что уже в нём есть. Я думаю, что Ваша рука служит продолжением чувств, в искренности которых у меня нет сомнений, но я знаю, что пара лишних штрихов способна что-то серьёзно усилить или ослабить в произведении. Мне кажется, что в конце работы глаз должен уступить чувству.
О степени готовности или неготовности портрета маэстро, который для меня такая же загадка, как и для Вас, могу Вам только посочувствовать, и сказать, что настоящие портреты всегда рождаются непросто, и я рад, что у Вашего есть история, и что это история друзей. Вот дружили Репин и Мусоргский — никого другого, кроме человека близкого, кроме друга, Модест Петрович, думаю, не пожелал бы увидеть на исходе сил, в лечебнице с нелестным названием «дурка», где ему на другой день судьба умереть. И дружба подарила нам портрет Мусоргского, в котором остался не только весь он, но и всё о нём. Порой, сложившееся в портрет может рассказать о человеке больше, чем живой вид, ведь не обмануть ни своё сердце друга, ни руку художника — Репин передал суть!
Пусть у меня нет дара, адекватного Вашему, но я думаю, что всем нам предстоит момент достаточно — исторический. Мне кажется, Вы уже связали себя дружбой с маэстро, независимо от того, в какой степени ему понравится собственный портрет. Артемьев в Вас увидел не только своё собственное увлечение творчеством, Вы ему интересны и Вашими работами, и как собеседник, на многое глядящий, как он, а, следовательно, способный его понять. Поэтому, я с большим удовольствием приветствую ваши развивающиеся отношения, и не могу скрыть радости за обоих. Не хочется, чтобы человек, столько отдавший каждому из нас, на закате дней тратил свои силы ещё и на одиночество. Одним словом, дружище, не мне Вас учить, жду с нетерпением окончания этого большого труда.
Из скромности ответил ему: “Игорь, спасибо Вам за точность определений в работе художника. Вы часто меня поражаете своей интуицией во многих вещах. Не знаю пока, как оценит картину маэстро, я должен ещё пару дней её заканчивать, но не смею так же высоко оценивать уровень моей работы, как Вы, сравнивая меня с Репиным, а её — с его портретом Модеста Мусоргского”. На самом деле, я испытываю радость в работе над портретом и от созерцания того, что уже в нём есть, и от волшебной лёгкости, с какой я дописываю его в своей голове. Я в него погружаюсь, как после зимы — в майский день, и он уже сам придаёт мне силы для работы над ним. Просто, видимо, я накопил немного усталости, но уже приступаю к отделке деталей композиции портрета Эдуарда Николаевича, и каждое моё общение с ним — для меня это кислород настоящего творчества — это сейчас редкость. Да мы действительно душевно сдружились, я просто люблю этого чудного человека.
И вот после года работы над портретом, я объявил Эдуарду Николаевичу, что картина готова, и я могу привезти её в загородный дом Артемьевых.
Встречать картину он приехал заблаговременно. Конечно, это всегда довольно трепетные минуты — показ портрета самому портретируемому. Собралась семья Артемьевых, и когда я раскрыл картину, и повернул её к ним лицом, настала минутная пауза и тишина…
Но затем я увидел восторженное и радостное лицо маэстро, а дальше был один интересный момент. Когда мы с Эдуардом Николаевичем прислонили картину к стене, к нам подбежал трёхлетний чудный белокурый внук Артемьева, и тот вдруг задал ему вопрос: — Филя, покажи, где настоящий дед? Мальчик мгновенно указал рукой на портрет:
— Вот он!!!
Тогда Эдуард Николаевич спросил опять:
— Где здесь настоящий дед?
Опять мгновенный жест на картину и выкрик:
— Вот он!!!
Я и сейчас эмоционально переживаю этот момент, и считаю его лучшей наградой за труд. Но точка ещё не была поставлена. Через неделю мне позвонил Эдуард Николаевич, и сказал, что существует ещё одна награда и очень красивая, и что она хранится отдельно в загородном доме в шкафу. Сказал, что это «Золотая Маска», Российская Национальная театральная Премия 2017-го года, самая красивая из наград, но он не говорил мне о ней т. к. она не нравилась Изольде по причинам религиозным. Изольда Алексеевна была человеком строгой православной жизни.
Я специально поехал посмотреть на это чудо, и сын композитора, Артемий, любезно показал мне её. Какое же было изумление, и восторг для меня увидеть её в красной бархатной коробке среди зеркальных отражений! Я решил ввести её в картину, как последнюю композиционную и яркую точку, и сделав это, я удостоверился, что картина, наконец, обрела равновесие всех деталей и цвета. Теперь, когда я смотрю на репродукцию её, я созерцаю цельный образ маэстро, и взгляд мой всегда возвращается внутрь меня, создавая тишину и мир.
Оставалось поделиться радостью с идейным вдохновителем полотна, и я попросил Игоря оценить работу, как когда-то Артемьева просил дать оценку той самой «Между Музыкой и Тишиной», с которой в этом рассказе всё и началось.
Ответ не заставил ждать:
Общее впечатление о портрете, дорогой Виктор — не очень долго Вам с Артемьевым на него любоваться, это будет висеть в Третьяковке!
С удовольствием жму Вашу руку — и композиционно, и по характеру живописи, это сильней всего, что я у Вас видел. В картине масса находок, и сразу увидишь руку не Артемьева, а Изольды, положенную на клавиши, это и гармонично, и трогательно. Портреты киносаратников маэстро — режиссёров тоже вполне уместны. В картине они отсылают к пониманию того, из чего, собственно, создан сам композитор. Именно, не кем, а из чего — он вобрал их школы, и этот синтез, во многом, сделал и его музыку уникальной.
Вы писали его долго, но, видимо, так и надо. Я думаю, Вы увидели Эдуарда Николаевича разным, но написали тем, кто он изнутри — для этого надо было присмотреться, увидеть в нём всё и былинное, и сегодняшнее, простите за моветон. Ваш Артемьев, в какой-то степени, собирательный образ, я, например, знаю его очень разным: и мягким интеллигентом, и человеком с внутренней силой, способным постоять за свои права, не поступаться принципами, и знаете, Вы всё это написали — он получился достаточно точным, в меру размытым, и не слишком законченным — скорее, это даже не человек во плоти, сколько его духовное содержание, или состояние, не знаю, как правильней…
Возможно, сам Эдуард Николаевич предпочёл бы видеть себя иным — колдующим возле нот, пригласившим Вас в свой винный погреб, или иным психологическим типом? Я думаю, что сам он Вам этого не скажет, однако, на мой взгляд, в портрете он — то, что он есть, и я хочу Вам сказать спасибо за то, что у Вас получился не генерал от музыки, а некто ищущий, и может быть, ещё и не всё нашедший?
Вот, собственно то, что я успел увидеть в Вашем портрете, но, разумеется, я буду его смотреть дальше.
Мои Вам поздравления, Виктор, думаю, для Вас эта работа — ступень, с которой Вам будет всё ещё лучше видно. Ещё раз, большое спасибо за предоставленную мне возможность созерцать Ваше, в полном смысле, творение.
Р. S. Мной был напечатан постер на холсте с портрета уменьшенного размера для мастерской Артемьева, который он поместил на стене. Я рад был этому, значит постер понравился ему, как впрочем и многим, кто приходил к нему.
Однажды он мне сказал, что приезжала из Питера известная музыковед по вопросу издания партитуры «Преступления и наказания». (Было издано 100 экземпляров для 100 консерваторий мира). Увидев постер на стене, она помолчала и сказала «Так здесь же вся Ваша жизнь, Эдуард Николаевич!»
Светлая Вам Память, дорогой мой друг и прекраснейший человек!!!
Памяти Эдуарда Артемьева: «На путях веры не может быть остановок»!..
