Большое Болдино – Таруса. От чувства языка до чувства Родины

К 125-летию Константина Паустовского

До сих пор недоизучено и недопонято, чем стала Таруса для Паустовского, Паустовский для Тарусы, и Таруса Паустовского для русской культуры. Юбилейный 2017-ый год не спровоцировал интереса к этой теме – литературоведы не завалили редакции журналов своими исследованиями, ученые не вытоптали тропинку к маленькому домику над рекой, да и журналисты здесь бывали нечасто.

А между тем, сейчас говорить о Тарусе Паустовского самое время: возросшая потребность в патриотизме и в живом русском языке – только на руку.

В Тарусу Паустовский приехал в 1955 году человеком знаменитым, но потерявшем все во время развода со второй женой. Бывший обитатель роскошной квартиры в центре Москвы и обладатель дачи в Переделкино вынуждено купил разваливающийся «крошечный домик» на окраине пусть и живописного, но безнадежно забытого всеми городка без дорог и электричества. Но вместо истерик и депрессии Константин Георгиевич предпочел нежно влюбиться в это место. «Окрестности сказочные… в Москву не тянет!». Уже сама эта история – чем не урок любви к родным краям? Кстати, знаменитая фраза «Человеку никак нельзя жить без родины, как нельзя жить без сердца», эпиграфом мелькавшая во многих советских книгах и журналах – сказана прозаиком именно здесь, в Тарусе, на берегу Оки и неба.

Паустовский столько взял от этого берега, и столько дал, что выражение «тарусские дали» для русского языка должно стоять в одном ряду с «болдинской осенью». Ведь Таруса для Паустовского стала тем же, чем Большое Болдино для Пушкина.

В русском языке – и с этим, думаю, мало кто будет спорить – слышен шелест опавших листьев болдинской усадьбы, чавканье карасей в небольшом пруду, тихий звон местной церкви (здесь поэт даже читал проповеди)… И, разумеется, русская речь вобрала в себя ту ширь, то небо, тот воздух, рябящий своей чистотой, которые видел Пушкин с холма на краю своего леса. Не весь пушкинский язык родился в Болдино (хоть писатель и создал здесь наиболее значительные свои произведения), но своей атмосферой, своей красотой, фонетикой и даже отчасти прасодией наша лексика обязана именно нижегородской земле.

Бывая в Тарусе на протяжении 13 своих последних лет, Паустовский тоже стремится оставить в русском языке свои слова, свою речь. Здесь КэГэ (так звали его родные) дорабатывает «Золотую розу» — «просто заметки о моем понимании писательства и моем опыте». Писатель скромничал, это не «просто заметки», а шедевры, где каждая фраза – эпитафия на памятнике исчезающей пушкинской речи.

«Я уверен, что для полного овладения русским языком, для того, чтобы не потерять чувство этого языка, нужно не только постоянное общение с простыми русскими людьми, но также общение с пажитями и лесами, водами, старыми ивами, с пересвистом птиц и с каждым цветком, что кивает головой из–под куста лещины», — писал Паустовский в заметке «Язык и природа». Таруса была для него идеальным местом для «полного» постижения языка. С удочкой, с соседской собакой и блокнотом он бродил по своей новой малой родине (ведь родина – это то место, где ты познаешь свой язык). Подслушивал разговоры детей, спрятавшись в высокой траве, болтал с землепашцами и кузнецами, прислушивался к дождям и к грозам, перебирал лепестки цветов в полях и в саду – жена писателя Татьяна Евтеева-Арбузова высаживала десятки сортов; всматривался в июльские зарницы, и узнал, между прочим, что «В Калужской области зарницы называют «хлебозар»…

Это бродя по окрестностям Тарусы в поисках красоты родной земли и родного слова, Паустовский набрел на свой рай – Ильинский омут (десять километров от его дома на Пролетарской вверх по речке). «…Место по своей прелести и сиянию простых полевых цветов вызывает в душе состояние глубочайшего мира и вместе с тем странное желание: если уж суждено умереть, то только здесь, на слабом этом солнечном припеке, среди этой высокой травы» — оставлял завещание Паустовский в очерке «Ильинский омут». К завещанию прислушаются – писателя похоронят в Тарусе.

Из Ильинского омута Паустовский часто всматривался в зеленую стену леса на правом берегу Оки, там была спрятана усадьба Богимово, где обожаемый им Чехов провел одно лето. Но этого лета хватило, чтобы осветить (быть может, даже освятить) местные берега. Как любой настоящий писатель, Паустовский наверняка хотел доплыть до глубины Чехова. Не ради славы, а потому что «он знал, где лежит дорога к человеческому благородству, достоинству и счастью, и оставил нам все приметы этой дороги».

Сам Паустовский оставил нам все приметы к дороге, по которой мы можем прийти к любви своей Родины. Надо только вчитаться в написанное им в Тарусе, а это и очерки, и рассказы, и письма… Это и «Тарусские страницы», альманах – не просто изданный, а сотканный Паустовским из поэзии и прозы. Этот журнал – советской цензурой не одобренный и потому изъятый из библиотек — уже давно памятник, почти такой же редкий, как списки древнерусской литературы.

Есть еще одно, что объединяет Болдино с Тарусой. Это волшебная осень. Осень, которую Паустовский полюбил также как Гений. Или вернее сказать – дорос до пушкинского понимания осени. До пушкинской любви… («Осень холодная, очень яркая, Ока уже вся в золоте. Очень хорошо». Из письма В. Каверину 16 сентября 1958 года). Это время года стало самым плодотворным в творчестве КэГэ, если не по количеству исписанных страниц, то по глубине сказанного. «В каждом шедевре заключается то, что никогда не может примелькаться, – совершенство человеческого духа», — это из очерка «Наедине с осенью». «Жажда достигнуть все более высоких пределов, жажда совершенства движет жизнь», — это тоже Паустовский написал, оставшись с осенью наедине. И она, тарусская осень, нашептала ему еще много великого, чего мы до сих пор не хотим замечать.