Четвёртая зима. Эссе о Москве

Люблю Москву в начале декабря. Набухшую, отсыревшую, ждущую морозца для сушки и снега для побелки.

…Иду по Тверской и жадно разглядываю дома, которые, несмотря на сырость не полопались и не облезли, а разве что присели, как приседают дети под дождем. Еще вчера «сталинки» казались мощными и высокими, они гордо рассказывали прохожим о тех суровых и великих днях, что повидали на своем веку, а теперь — перед нами ребятишки в дождевиках с испугом выглядывающие из-под своих помятых кепок-карнизов и скрипящие водостоками: «Воооот, декааааабрь, а оооооосень, кап, кап, нам бы снееееега, растееееереться».

Всем бы снега, но его, видать, нужно заслужить.

Снег выпадет — Москва задышит. А пока столица тонет в духах — в сыром воздухе запахи резче. В такие дни мне жалко фасады московских домов, парфюм въедается в них, как запахи силоса в шерсть, потом им долго придется растираться снегом, чтобы отмыть с себя понты и комплексы москвичей.

Москвичи! С москвичами я близко познакомился в свою первую зиму. Тогда я записал тысячи интервью — милиционеры, инженеры, пожарные, актеры, писатели, собаководы, коллекционеры, политики, музыканты, преступники, бездельники, студенты, пенсионеры… Да с кем я только не говорил тогда, выдыхаясь к вечеру и закрывая ночью уши, наивно полагая, что пленка с записанными голосами остановится хоть на мгновение. Но она все перематывалась и перематывалась, а на следующий день на нее писались новые голоса.

Я бы с удовольствием хоронил в себе улыбки собеседников, чем их звуки, но в Москве улыбаются редко. Потому что в Москве все одиноки.

Здесь можно быть успешным, счастливым, знаменитым, но нельзя быть неодиноким.

К концу первой зимы я вывел суровую формулу — одиночество в городе помножено ровно настолько, сколько в этом городе живет людей.

В этом, пожалуй, главная драма москвичей.

…Сворачиваю с Тверской на Маяковку. Передо мной открывается Садовое кольцо. Оно отливает белым золотом и красным алмазом – привычная расцветка сумеречной Москвы. В первую зиму меня всегда тянуло на эту световую орбиту. Почему-то мне казалось, что всем этим светом, этим потоком фар и теплотой фонарей я смогу укрыться, как укрываются больные одиночеством.

Еще одно место на Кольце, где можно забиться в теплый угол. Двор нехорошей квартиры Булгакова. Ныряешь в арку под табличкой «Большая Садовая, 10», и вот перед тобой окруженная четырьмя многоэтажными стенами площадь. Здесь всегда уютно, когда бы сюда ни зашел. Припаркованный экскурсионный автобус, скамеечки у входа в музей Булгакова, чугунные двери подъездов, кованые узорчатые ворота, решетки… Москва!

Когда-то в этом дворе засиживался весь сумасшедший гениальный Серебренный век, все великие, кто любил этот город и ненавидел. Вы знаете, многие поэты пытались Москву унизить (почитайте стихотворение Мандельштама «Все чуждо нам в столице непотребной», или — Бродского «Я выпил газированной воды»), некоторые и вовсе обвиняли Москву в своей печали и в своих неудачах (тут Есенину нет равных, взять хотя бы знаменитое: «Да! Теперь решено. Без возврата»). Лишь Цветаева так полюбила ее, как женщина может полюбить подругу. Больше всего обожала она купола Москвы, церквушки «и реющих над ними голубков».

Но все они, и хулители, и певцы, оставили во дворе Булгакова свои тени. Я видел эти тени, когда однажды мы превратили это место в базу съемочной площадки. Все уехали снимать ночную Москву, а я остался один во дворе. Сладкая жуть окружила меня. И из всех щелей полезли тени. Кто-то невидимый сел рядом, по-хозяйски, наверное, сам Булгаков, чья-то тень свисала с окна четвертого этажа, наверное, Есенин опять решил пощекотать нервы девицам, а кто-то бил за кустами бутылки — на свет вышел бомж, может, он тоже поэт? Кто его знает. В Москве все гениальные.

Как-то на Пушкинской я разговорился с одним таким без определенного места и смысла жительства. Дяде Вите было уже за шестьдесят. Распухшее лицо, собранные в косичку седые волосы, беззубее и, свисающая соплями, грязь вдоль всей одежды. Витя рассказал о прошлом успешного чиновника — воровал много, обладал сразу двумя белыми «Волгами», а на свадьбе у него сам Мартынов пел «Яблоки на снегу». Но затем в девяностые ему как-то с кем-то не повезло, и он всего лишился. Двадцать лет Витя шатается по Москве, спит, где хочет, делает, что хочет, пьет сколько хочет. «Я счастливый. Мне даже ничего не надо. Выпьешь со мной «Кьянти?»

Еще с одним бомжом я как-то познакомился на Патриарших. Он при мне ругался с одной известной в прошлом актрисой, которая принесла ему пуховик. Дело было в ноябре, кажется. Но нищий от куртки отказался, сказав, что сроду не носил ничего кроме пальто и не надо, мол, его унижать. Актриса обиделась, она хотела как лучше, а он: «Погляди-ка, тоже мне Гафт нашелся!»

— «Да пошла ты», — отрезал бомж. И добавил скучковавшимся у его ботинок голубям: «Будто я Гафта не знаю. Пили вместе, наш мужик!».

Может, ошибаюсь, а, может, нет, но самые искренние москвичи – это как раз бомжи.

И студенты. Вот благодаря кому живет и дышит Москва даже глубокой осенью. Никто так не любит и не радуется ей, как молодые. Никто так не ласкается о ее полумрак. Никто так нежно не прислоняется к ее стенам, никто с такой чувственной аккуратностью не падает на ее газоны.

И никто так красиво не пьет чай на раскладных стульчиках на Бронной. Эта улица заполнена кафешками и ресторанами. Здесь всегда пахнет мятным чаем, звучит саксофон и воркуют голуби.

Штрихи старой Москвы — голуби, чай и саксофон. Вместо саксофона может быть гитара, аккордеон, дудка, барабаны…

Вообще музыка в Москве звучит всегда и везде. Так что — пару слов о музыке.

В Москве как нигде осознается ее чудо, вся ее сила, ее предназначение, ее тайна… Спустимся в метро. Люди бегут по переходу в злости, в морщинах, едут по эскалатору, опустив голову, они мечтают наступить кому-нибудь на пятки посильнее, чтобы завязалась ссора, это необходимо – иначе день пройдет в коматозе. А кто-то просто дурачится, строя поднимающимся навстречу смешные рожи — на эскалаторе можно быть дураком! Пока не загрустишь от саднеющего чувства одиночества и ненужности.

Но вот неизвестный, но очень добрый человек нажимает где-то на кнопку, и тут из репродукторов выливается музыка. Прямо на головы хмурых горожан. Скорее всего — это мелодия из советского фильма. И люди на глазах начинают преображаться, и сначала нечаянно, а потом в удовольствие — улыбаются. Улетают в свои добрые воспоминания, в свои мечты. Добреют, смягчаются: «Вы наступили мне на ногу!»  «Извините!» «Ничего!!» «Хорошего дня!»  «Вам тоже!»

А кто-то даже ответит дураку веселой гримасой!

Это всё музыка. Волшебная и мало кем понимаемая, музыка, которой не хватает как снега в начале декабря.

Но вернемся на Бронную. На раскладных стульчиках, которые зимой заменяют летние кафе, помимо студентов вы всегда увидите пожилых иностранцев. И те, и другие одинаково всматриваются в столицу, желая соблазнить ее, чтоб она уже никуда от них не делась. Хочу верить, что у студентов шансов в этом деле больше.

По крайней мере, перебивая пар из бумажного стаканчика с чаем надменными разговорами о высоком, они, студенты, весьма гармонично вписываются в одну из самых дорогих улиц столицы.

Интонации и темы молодых меняются, лишь когда идет снег — тогда они мирно беседуют в такт нежно скользящим снежинкам.

…Вторая зима тоже прошла в работе. Круглосуточные съемки и сочинения текстов оковали меня салоном машины, театральными гримерками, компьютерами редакции.

Планирующие снежинки были лишь частью заоконного пейзажа. Но иногда мне все-таки удавалось выбраться погулять. И тогда я снова шел по своему любимому маршруту – Тверская — Садовая – Бронная – Тверской Бульвар – опять Тверская – Камергерский… и так до Кузнецкого. Гулять по Москве – полезно для нервов. Гулять по Москве, когда идет снег, полезно для таланта.

Снег над старой Москвой — это красота в красоте. Красота, возведенная в бесконечную степень. Потому что на твоих глазах одна красота пытается засыпать другую. Но у одной из них уже много столетий не получается. Так и борются они друг с другом, рождая в чьих-то гениальных головах шедевры музыки, живописи, литературы, кино.

Образы, сюжеты, строчки, ноты – все это тоже снег: пролетит перед тобой и растает где-то, может быть, у тебя под сердцем, и жди нового чуда.

Чтобы чудо испытать наверняка, берите за руку девушку и ныряйте с ней в снегопад. Вы увидите, как красота распадается, уступает место другой и даже мстит. Первым обычно сдается снег. Потом город. Они как бы говорят тебе: «Мы не спорим, парень, твоя девушка красивее нас. Но ты сейчас уведешь ее отсюда, а мы останемся. Так что мы тут правим бал». И ты чувствуешь, как снег постоянно сзади со злостью засыпает твою тень и празднует торжество, намеренно не оцарапывая при этом лица-фасады домов. Это и есть месть – он как бы вынуждает тебя оторваться от девушки и взглянуть по сторонам, где давно заждалась твоего внимания та самая красота в красоте.

В этой схватке ты проиграешь снегу и городу, и девушка тебя ненадолго приревнует. Но вам это только на руку – ревность под снегом рождает долгий поцелуй. Поцелуй под снегом в старой Москве! – так рождается любовь.

Вслед за Пастернаком советую вам состязаться с красотой до страстного конца в Камергерском. Место проверенное. Здесь уже «свеча горела».

Но если хотите пустить Москву в свою душу, пропитаться ей каждой клеточкой и оставить этот город внутри себя как болезнь, от которой нет желания лечиться, то прогуляйтесь зимой по ночной Москве. Ночью сужается угол зрения, и усиливаются краски. Вы смотрите на все как бы в подзорную трубу или через лупу. Ночь меняет мир. А тут еще фонари капают на сетчатку, промывают глаза, заставляя вас постоянно обтирать их рукой, отчего взгляд становится еще и чистым.

…Вот — высокий дом на Тверской, горит в подсветке, как сказочный дворец. А вот — витрина с игрушками: деревянные паровозы, ватные Деды Морозы, а рядом — тома книг в бархатных переплетах, куклы в свадебных платьях, пластмассовые солдатики на карте чьих-то военных действий. Уже не твоих. И игрушки эти уже никогда не станут твоими. Зато твоя Москва. Самый игрушечный и сказочный город в мире, если гулять по нему ночью.

Кто построил эти чудные замки разных цветов, стилей и высоты? Отчего ты за полчаса неспешной прогулки можешь побывать в средневековой Италии, во Франции начала двадцатого века, в современном Нью-Йорке, в исторической Москве, в бедной провинции, в богатой столице, в утонченном Петербурге и в напыщенном Риме, в приплюснутом Копенгагене и в вздувшемся Берлине. Ты можешь побродить по дворикам Вены и по пекинским площадям. И все это – не выходя из Садового кольца. Москва – матрица всего мира, Третий Рим, город, который скоро объединит под своей красотой и добротностью весь свет, и я говорю совсем не про архитектуру.

Отдельная песня – ночные трамваи. Редко кто замечает, что поздним вечером и в первые часы ночи по столице ходят железные полуночники. Они передвигаются бесшумно, их голоса съедают иные звуки. Но иногда на поворотах трамваям удается взять верхнюю ноту и перекричать весь город, и вот эту песню ты уже не забудешь никогда, единожды услышав ее, тебе будет хотеться услышать ее снова и снова, как любимую мелодию, ты всегда будешь рваться в ночную Москву ради этой музыки.

Пропев свою ноту, трамвай вскоре срывается на скрежет мокрого железа. Но и на том спасибо, потому что сухие рельсы лета не поют вовсе.

…В прежние зимы, в те дни, когда мне все-таки удавалось прогуляться по ночной Москве, меня удивляли ждущие кого-то люди. Кого можно ждать по ночам? И зачем? Но в Москве всегда и вечно все кого-то ждут. Ждут жен, мужей, детей, родителей, друзей, коллег, партнеров, соседей, знакомых, курьеров, полицейских, врачей, священников, продавцов, юристов, артистов… Москвичи больше всего на свете любят с кем-нибудь встретиться, потому что так убивается одиночество и время. В Москве это в общем-то одно и тоже. Времени не хватает только тем, кто любит.

Однако все играют в занятую столицу. Все куда-то спешат, хотя знают, как это бесполезно.

Светофор — это, пожалуй, единственное, что заставляет в Москве остановиться и вообще учит чувству времени.

Тридцать секунд, девяносто, сто двадцать… Целых две минуты на то, чтобы перевести дух, убрать напряжение с лица (это основная примета москвичей), чтобы посмотреть по сторонам и разглядеть людей вокруг, таких же идиотов, как и ты, которые поверили в чью-то глупость, что в Москве жизни нет, а если и есть, то для тех, кто не считает денег. Нет, в Москве есть жизнь и есть гармония, даже при трех работах и при большой семье можно научиться чувствовать ее. Москва – это город гармонии. Это надо осознать, понять, найти, к этому нужно привыкнуть, об этом стоит рассказать другим.

Иначе этот неуправляемый коллайдер рано или поздно взорвется. А и пусть взрывается! Представляю вид из космоса! – хрусталь весом в триллион тон, подсвеченный всей палитрой красок, разлетится фонтаном на все миллионы планет и созвездий!

Впрочем, и этого в Москве никто не заметит…

Хрустальную пыль после взрыва ровно в семь утра уберут таджики в оранжевых фуфайках.

Нет никакого преувеличения, что без таджиков Москва превратилась бы в помойку. Сами москвичи в основном грязнули, я снимал комнаты у коренных москвичей, я знаю, о чем говорю. А приезжим просто некогда думать о порядке. В погоне за деньгами они редко прибираются вокруг и внутри себя. Да и Москва для них разве город, разве ценят они ее красоту, ее историю? Москва для многих только офис, и непонятно почему они оказались именно в этом офисе. Не понимал никогда – зачем в Москву едут менеджеры, уборщицы, заправщики (здесь можно еще тысячу профессий перечислить). Мне всегда казалось, Москва – это город для тех, кто хочет стать артистом, режиссером, писателем, музыкантом, на самый крайний случай – политиком. То есть для тех, кто ищет славы, не денег, а именно славы. Кроме славы в Москве добывать нечего. Да и то в Москве гораздо больше шансов до славы не дожить.

Но это уже пошла беллетристика.

…Зиму в Москве я стал замечать только на четвертый год. Первые две зимы я ее почти не видел. Даже не могу вспомнить ничего целостного из этого времени, одни обрывки. Третья — помнится конкретными картинками, благодаря тому, что я стал фотографировать вид за окном. И уже год щелкаю. Кадров двадцать зимних пейзажей – в снег, в мороз, днем, ночью, на рассвете — теперь точно всегда в моем компьютере, а значит в памяти. А вот четвертую зиму я уже сознательно не упускаю. Хожу по ней и думаю, записывая мысли и образы простым карандашом в карманный блокнот.

Впечатления всегда нужно записывать карандашом, волшебным образом время постепенно съест, обесцветит, те из них, которые лучше никому не показывать и самому не помнить.

Точно также Москва постепенно съедает зиму. И это идет ей на пользу. Потому что все грязное, сырое, гнетущее на улицах и в людях, все, что накопилось за целый год, все сходит со снегом в землю по весне. А то, что сойти не успеет, вымоют машинами-поливалками и вычистят таджики со скоростью один сугроб в минуту.

И Москва снова легко и красиво заживет — с надеждой о следующей зиме.

Максим Васюнов