Митрополит Иларион (в миру Григорий Валерьевич Алфеев) Министр иностранных дел РПЦ, ректор Общецерковной аспирантуры. Известен же он не только как священнослужитель, но и как одарённый музыкант, композитор, автор первоклассных произведений, незаурядный писатель, постановщик и режиссёр огромного числа фильмов, телеведущий…
— Ваше Высокопреосвященство, если я скажу добрый день, то, конечно, покривлю душой — время не доброе. Человечество испытывает на прочность очередная зараза — коронавирус. Как наша церковь отнеслась к её нашествию, к чему призывает, какие шаги предприняла для защиты своих прихожан, и не тревожно ли Вам самому в сложившейся ситуации?
— Многие сегодня в растерянности от того, что происходит вокруг. Мы слышим об ужасах, творящихся в США, Италии, Испании, Англии, Франции… о сотнях смертей ежедневно, а тут ещё Церковь призывает в храм не ходить. Когда такое бывало? Сейчас Господь возложил на нас особый крест пройти период испытаний, связанный с особым (в молитве это называется «поветрием»), а на медицинском языке «коронавирусом». Церковь в каждом храме своём вознесла специальные молитвы о скорейшем избавлении от этой заразы всего рода людского и выздоровлении уже заболевших. Но каждый из нас может и должен внести свой вклад в дело преодоления этой опасности удалением от мира — самоизоляцией, к которой призывают население руководители нашего государства. Мы должны быть очень внимательны к тому, что нам рекомендуют врачи и федеральные власти. Правящий архиерей, Патриарх Московский Кирилл, прислал нам инструкцию, принятую Священным Синодом о порядке проведения богослужений в это опасное время — особое указание дано о соблюдении предосторожности при вкушении прихожанами Святых Даров на период пандемии.
Церковь говорит, как и раньше, что никакая зараза не может передаться через Святые Дары, являющиеся сами по себе источником исцеления. Но Чаша и Лжица для причащения — это те предметы, которые не защищены от попадания на них бактерий и вирусов. И потому надо смиренно и спокойно относиться к тому, что при причащении следует обтирать ложку, пропитанным спиртом платом, а затем окунать её в воду, преподавать запивку по отдельности каждому причастнику в одноразовой посуде, используя при этом одноразовые гигиенические перчатки. Причастникам предписано воздерживаться от целования Чаши.
Конечно, храм без прихожан грустно выглядит, но службы и молебны в них идут своим чередом. Может быть, впервые в своей истории Русская Православная Церковь призывает всех воздержаться от их посещения.
Каждый, разумеется, сам решает, тварь он дрожащая, или имеет право, но те, кто сегодня бравируют своим здоровьем, и с гордостью говорят, что на карантин не уйдут, ведут себя не по-евангельски, а по-фарисейски. Это безответственное и эгоистичное поведение. Не боишься заразиться сам, подумай о других! И уж, тем более, не давай кому-то повода соблазниться эстетикой неверного поведения — не надо подталкивать к катастрофе!
— Отдав дань тревоге за наше всеобщее здравие, позвольте увести Вас от этой горячей темы. Читателей интересует с чего начинался 15-й Митрополит Волоколамский, викарий Патриарха всея Руси? С двух лет Вас растила мама, которая, если я не ошибаюсь, не только дала Вам свою фамилию, но если и не определила Вашу судьбу, то сумела к ней подготовить.
Вы, Ваше Высокопреосвященство, в миру, Григорий Валерьевич… откройте секрет — Валерьевич, это Ваше отчество, или у Вас оно, скорей, материнство, ведь и отец и мама Ваши имели одинаковые имена?
— Интересная постановка вопроса, но я Вам сразу отвечу — наверное, оно и то и другое, хоть я об этом и не задумывался. Я не порывал связи ни с отцом, ни с бабушкой, но с двух лет растила меня действительно мама, и ей, как никому другому, я обязан всем. Мне кажется, я маму услышал ещё до того, как увидел, когда она мне спела впервые, с тех пор мне этот голос дан на всю жизнь. Мать мы узнаём раньше, чем отца, и её слова, услышанные в детстве, будут нам слышны до смертного часа. На её примере я понял, что следующей после божественной, по нисхождению к человеку, является любовь материнская. Маленький человек — это семя, которое надо взращивать так, чтобы ему было не только мягко и хорошо, но и интересно жить и расти, к чему-то тянуться. Впрочем, моя мама человек достаточно скромный, чтобы озвучивать это. С высоты своих сегодняшних лет, я вот думаю, что своим примером, образом жизни, мама дала мне мощный интеллектуальный импульс, она не воспитывала меня в прямом смысле, а приобщала к своему интеллектуальному миру.
Мы что-то вместе читали и обсуждали, если у неё было время, куда-то ездили, и довольно часто это были храмы или монастыри. В детские годы всё, чем увлекалась мама, тут же становилось и моим увлечением — мама уплывала в журналистскую командировку, я обкладывался книгами о морских путешествиях, и как бы повторял её путь. Когда мама впервые повела меня в церковь, моя партийная бабушка не зря пришла в ужас, потому что, когда это стало нашей с мамой привычкой, я понял, что это больше, чем увлечение. Мама меня принципиально не вела к вере, но она дала мне колоссальный духовный заряд, которого мне вполне хватает на понимание моей роли в человеческом обществе, и моего места в жизни. Что я могу сказать — я люблю свою маму, я ею горжусь, и всё, чему мне предстоит ещё научиться, чем заниматься, я буду посвящать ей, и иного стимула мне не надо. Так уж получилось, что я многое в жизни своей оцениваю через призму веры, и мне совершенно легко прочесть у себя в душе, что Мама для меня символ соединения божественной любви и земной.
— Вы правы: мать может ошибиться в Вашем отце, но никогда в материнском чувстве. Мне очень приятно и интересно задавать Вам вопросы, и всё-таки, как Ваша мама воспитывала того, кто так щедро возвращает ей потраченную любовь?
— Много своего детства я не запомнил, но мне кажется, что мама меня никогда специально и не растила. Во всяком случае, на моей памяти не осталось никакого диктата над моей личностью, ни случаев наказания, или, не дай Бог, несправедливости. Но и не было распахнутых надо мной её крыльев: «мальчик мой маленький, чудо из чудес, не было тебя никогда на земле, и вот ты стал»… Может быть, это и её риторика, но не её логика. Круг людей, от которых я готов воспринимать критику, достаточно широк, но первым, к кому я обращался и обращусь в трудную минуту, была и останется для меня Валерия Анатольевна Алфеева — моя мама. Мы с нею жили и живём, будто держась за руки, и прижавшись ни щеками, а лбами, но самим фактом своего существования она излучает в меня бесконечную доброту.
— В Вас нет ничего взрывного, Вы утончённая личность, спокойный и немногословный потомственный интеллигент, сознательно не пустивший в своё детство ни футбольный мяч, ни коньки. Вы должны были вырасти не умеющим даже за себя постоять, но становитесь защитником церкви, одним из самых жёстких переговорщиков, непримиримым в отстаивании её интересов. Не случайно Вас так не просто с кем-то сравнить. Владыка, а как вообще выковываются бойцы веры?
— Действительно, порой мои оппоненты недоумевают, как это я такой, с виду мягкий, с музыкальными пальцами, но со мной невозможно договориться? Иларион, он ведь и в переводе — тихий и радостный…
Тут нет секрета, могу Вам сразу сказать. Мне трудно произнести резкие слова, показать эмоции, но я был готов переболеть чем угодно за веру, ещё не будучи обращённым в неё. В пятнадцать лет — я уже подпольный чтец в храме, и только по счастью, те, кто меня узнал в худеньком чтеце, не выдали меня, иначе это бы означало попрощаться с элитной школой, а консерватория бы для меня просто не началась. Да, я рисковал, но и за меня рисковали, и уже тогда я начал понимать ценность объединения людей в веру — вера и верность, это ведь почти одно и то же.
Следующий этап — армия, в которую меня призвали с первого курса. Я поступал в Консерваторию, уже зная, что не доучусь в ней, потому что, она не даёт отсрочки от армии, а в Семинарию нельзя поступить, не отслужив в ней. Попал в элитную часть… Опять про меня могут сказать, что у меня всё элитное: школа – ВУЗ – часть, но так и было — я попал в оркестр погранвойск, стоящий в Медведково, я только на парадах четыре раза прошёл перед Мавзолеем в сводном оркестре. Всё, что мне было надо тогда, это то, что оттуда я сам себя иногда отпускал домой, но чаще шёл в храм, и, надев стихарь прямо поверх мундира, вставал служить…
Беда была с «Комсомолом», куда меня упорно тащили — насильно в «Рай», но я по идейным соображениям никак не мог находиться в этой организации. В школе мой отказ особенно никого не взволновал, там все много работали, и было не до того. Другое дело — замполит моей части, который сразу на меня стойку сделал — ты почему не в союзе? Он мне, по-отечески, посоветовал не «страдать ерундой», и дал срок две недели, чтобы я выучил речь Ленина на третьем съезде Комсомола, в противном случае, пообещал точно, что я поеду дослуживать в Воркуту, но, похоже, сам там и оказался. Господь протянул мне руку: через две недели, когда я уже морально подготовился к новому месту службы, потому что никакой речи никакого Ленина я даже не открывал, грозный замполит внезапно исчезает из части. Более того, как стало известно, его отлучили от «Партии»… Я принял случившееся, как знак свыше, и понял, что у меня есть сильный покровитель на небесах. Второй раз мне пришлось поблагодарить его за своё спасение в Литве, где я был уже настоятелем трёх церквей и одного храма. Как-то в поездке наш автомобиль в тумане не вошёл в поворот, летели мы метров пятнадцать до дна оврага, а когда подъехавшая полиция поинтересовалась — где трупы, мы с водителем только переглянулись — на нас не было ни царапины! Представить такое вряд ли возможно, но с этого момента нельзя было не поверить, что кто-то на небесах снова постарался сберечь меня и моего спутника. Тогда я уже знал, что имя моего Ангела Хранителя — Святитель Николай. Не знаю, был ли я таким прежде, но всякое малодушие с тех пор мне кажется стыдным.
Ещё пример «бесхарактерности» будущего «блестящего церковного дипломата»: дело было в той же Литве в январе 1991 года, когда происходил штурм вильнюсского телецентра. Я поехал на каунасское телевидение и призвал вооружённые силы и силы, им противостоящие, не поднимать оружие против людей. Я знал всех командиров частей, расквартированных в республике, к ним были и обращены слова моей просьбы, и меня послушались — в Каунасе крови не пролилось. Я знал, что выступаю против Советской Власти и хорошо представлял последствия, но какое это имело значение, когда на карту были поставлены не политические мотивы, а живые люди. Как память о том событии, у меня хранится медаль, которой меня позже наградил Верховный Совет уже отделившейся Литвы.
Я никогда в жизни не дрался, я — то добро, которое оказывается в момент опасности без кулаков, но выдержка и твёрдость неплохо их заменяют, а главное, я знаю, что мой Ангел не дремлет.
— На мирской взгляд, вся Ваша жизнь во Христе, от замполита — до Митрополита, это непредсказуемая цепь испытаний, следующих одно за другим, и нескончаемая учёба. Когда Вы, наконец, достигнете совершенства, на чём Ваше сердце успокоится, и какой Вы сами в мелькании Ваших церковных званий, смене занятий и мест Вашей службы находите интерес?
— Я думаю, этого сразу не схватить, но можно попробовать начать издалека. Давайте рассудим: современный человек способен прожить без музыки? — Уверен, нет. Если её нет рядом, то, не подозревая того, он её всё-равно, услышит, он к ней придёт, потому что тянется. Так же человек тянется и к вере, может быть, не зная того, но стараясь выбрать правильное решение, здраво рассудить чей-то спор, и совершенно не думая, что в Святом Писании это уже заложено. Иногда это принимает форму прямого действия, когда человек не просто тянется к чему-то хорошему, но уже знает, что это называется нравственностью, а нравственность имеет религиозные корни — этого отрицать нельзя. Человек приходит к Богу, ища в нём подтверждение тому свету, который в него уже запал. Мама, впервые приведя меня в Храм, возможно, не понимала насколько это серьёзно. Бабушка — у неё была своя вера, и она мне говорила, что Бога нет, а я начал с храмом разговаривать… Бабушка забила тревогу, когда услышала от меня: «Как можно считать, что Бога нет, если я Его спрашиваю, а Он мне отвечает»?
— Момент истины? А как же тот выбор, который Вы или за Вас сделали, определив на десять лет в престижную спецшколу при «Гнесинке» — Вас ждало неплохое будущее, надо сказать?
— Вы знаете, я почувствовал в себе этот новый вкус жизни не совсем так, чтобы проснулся утром, и… Но чем чаще я бывал в церкви, тем меньше во мне оставалось от будущего известного скрипача или композитора. Взамен ко мне пришло то, в чём можно не убеждать, и я не кривил душой, я даже не представляю, как бы я мог это сделать, придя в 15 лет в Храм «Воскресения Словущего», на Успенском Вражке, и потребовав принять меня чтецом! Конечно, по существующим правилам, этого делать было нельзя, но видно, я так рвался в Алтарь, что настоятель храма, Отец Леонид, пойдя на определённые нарушения, нашёл для меня возможность читать в Алтаре по будням, а затем и по выходным дням. Чувствовал я себя счастливым человеком, вступившим в особый мир, где всё было интересно, и мне до сих пор не остановить в себе это желание быть в церкви, служить, и до семи потов работать ради неё.
— Вы читали на церковнославянском, но он так малопонятен?
— Ну, если кому-то в тягость, пусть сходит в оперу, но и там тоже не всё понятно…
В том же храме, и с почти тем же вопросом я обратился к дьякону, и сей невеликий чин ответствовал мне так: люди — порождения крокодилов, крокодилы стали вылезать сейчас из каждого, русский тут не поможет — славянский нужен! Наверное, он имел в виду что-то своё, но слова запомнились. Даже в не военное время священники, как и врачи, на передовой. Можно сказать, с храмом мне повезло, но можно сказать, что и я удачно подошёл храму — худенького чтеца заметили, люди стали приходить взглянуть на меня. Чтец в алтаре, — у нас ведь совершенно особое богослужение, впитавшее в себя двадцать веков истории. Послы Князя Владимира, присутствовавшие на богослужении в Византии, вернувшись, рассказали ему: «Мы не знаем, что там происходило, но мы знаем, что мы были не на земле, а на Небе»! Если сегодня и наши прихожане, покидая храм, почувствуют себя спустившимися с небес, то проводившие службу заслуживают наивысшей оценки!
— А есть разрушительные молитвы?
— Они существуют, но я их Вам не назову. — Они для врагов, их чтут, когда на страну нападают, или приходит мор.
— Блажен, кто верует, действительно, вера уберегает от многих бед — не самое ли время прочесть такие?
— Слепой сказал, посмотрим — не будем торопиться и мы…
— Владыка, Вы не объясните нам столь успешный взлёт, и головокружительное развитие Вашей карьеры? Вы самый молодой член священного Синода, и уже 11 лет возглавляете отдел межцерковных связей, сменив на этом посту нынешнего Патриарха Кирилла. Вы очень устаёте, Вы вообще спите?
— Сплю я, вернее сказать, пытаюсь это делать, лучше всего в самолёте — это не шутка, если, конечно, моя не обязательная муза не приходит ко мне в это время. А вообще мой сон редко, когда больше пяти часов. Чем больше спишь — тем меньше успеваешь, не говоря о том, что и жизнь себе укорачиваешь.
Вы задали вопрос о карьере, но и здесь нет простого ответа, и знаете, почему — у нас не существует карьеры, как существует это в миру. Карьеру в церкви не делают, в ней делают то, что тебе поручают, и это от тебя не зависит.
Моё последнее самостоятельное решение было, когда я в двадцать лет, после «дембеля», не возвратился в консерваторию, чтобы не делить любовь к Богу с музыкой, или кем-то. Я сразу поехал в вильнюсский «Свято Духов» монастырь, ставший и моим последним самостоятельным выбором. Правда, прежде, чем уйти из мира, я хотел сначала стать священником, почувствовать себя им, однако, Архиерей рассудил иначе — через полгода послушания я был пострижен, на следующий день рукоположен в иеродьяконы, а ещё через месяц посвящён в иеромонахи — больше я не принадлежал себе.
Чтобы двигаться дальше, нужно было «высшее церковное», я поступил в семинарию, без отрыва, и отучился в ней, как сейчас говорят, в «удалённом доступе».
— Совмещать трудно было?
— Не просто: условий, какие теперь есть у священников, не было, да и сами церкви желали лучшего — иногда зимой и чаша к губам примерзала.
— И что Вас поддерживало?
— А меня не надо было поддерживать — я был счастлив. Это надо чувствовать: когда прихожане становятся твоими прихожанами — это, как врачу узнать, что пациент пошёл на поправку. Как Вы говорите, «карьеру», я начинал со своего любимого конька, проповеди, а проповедь — это творчество.
Сначала я их заранее готовил, пока не понял, что выученная наизусть, она даёт людям не огонь, а пепел. Несмотря на кажущееся однообразие службы, меня принял мир, в котором постоянно происходит что-то новое. Служение Алтарю, до сих пор для меня остаётся главным, зачем я пришёл в церковь, я черпаю от него силы, и, зарядившись на богослужении, чувствую в себе их, потому что, встреча с Богом через участие в нём, с этим трудно что-то сравнить. — Это выше любого чувства и духовного состояния.
Вот Вы сказали, что я на международной работе 11 лет, но ещё шесть лет до того, я проработал в ОМЦС с возглавлявшим его Владыкой Кириллом, будущим нашим Патриархом, и все эти годы многое в моей жизни решалось само, все основные решения принимались за меня кем-то.
Не стану перечислять все посты, куда меня направляли, на каждом пришлось хорошо поработать. В церкви, чем выше ты по служебной лестнице, тем меньше у тебя остаётся и времени, и свободы.
Последние двадцать лет моей жизни — это постоянные передвижения по службе и перемещения в пространстве — безумно интересный период, когда сегодня ты в Австрии, завтра в Греции или Турции, и оказывается, что у меня дома нет. — Я живу везде, как монах-бенедиктинец, правда, сейчас я больше в кабинете, по понятным причинам, но это, тоже, скорее, сладкое чувство, зато могу писать вдоволь…
— Кажется, у Вас уже больше ста книг. Лев Толстой позавидовал бы?
— Ну, зачем так, но, как только одну книгу заканчиваю, я начинаю писать новую — это для меня, как перевести стрелки часов.
— Как же Вас всё это не испортило, Вы не закаменели в вере, а остались в ней живым человеком?
— Знаете, вера, она ведь всеобъемлюща — она и для того, кому просто надо выжить, и для того, кому она свет и радость. Я не исключаю, что я второй вариант: то, чем я занимаюсь, конечно, не близко к отдыху, но я занимаюсь тем, к чему у меня есть вкус, что мне нравится, с чем мне интересно, а главное, вижу пользу. Когда на меня свалилось послушание, я его воспринял с благодарностью к Богу, и скука мне неизвестна.
— Чтобы закрыть тему, такой вопрос: Вы иногда прислушиваетесь к методам работы Сергея Викторовича Лаврова — сравниваете свою работу с его?
— С Сергеем Викторовичем мы иногда пересекаемся, пути у нас хоть и разные, но цели похожи, льщу себя надеждой, что и методы тоже. Мне кажется, что в работе нас отличают собранность, хорошее знание материала, и терпение, которое не позволяет нашим делам идти самим по себе. Мы ставим перед собой те цели, которые, в нашем понимании, конкретны и разумны, и идём в их реализации до конца. Правда, критерии церкви иногда более принципиальны, чем государственные, и это лишает Министра её иностранных дел возможности компромисса, но опыт теперь мне позволяет распутывать даже те вопросы, которые иногда столетиями лежали без движения. Например, готовя встречу Патриарха с Понтификом, я иногда поесть забывал, всё происходило в режиме «non stop». Я летал, как на крыльях, в Рим — как на подмосковную дачу, то принимал, то провожал посланцев Его Святейшества, протокол расписывали до запятой, но сил придавала значимость готовящегося исторического события.
Результат Вам известен: несмотря на серьёзное внешнее и внутреннее противодействие, встреча состоялась — мы как будто, отбросив почти две тысячи разделяющих наши христианства лет, перезагрузились у его истоков — приятно это мне, как Министру?
— Вы не будете против, если мы поговорим о Вас — композиторе? Ваши сочинения, безусловно, своеобразны и талантливы, и мне назвать Вас маэстро гораздо легче, чем произнести сложение букв обращения — Ваше Высокопреосвященство…
— Музыка… Давайте ответим себе на вопрос — человек для музыки, или музыка для человека? Я задал его неспроста, потому что у самого меня пока нет ответа. Пишем мы её или нет, музыка, как и вообще искусство, всё-равно, есть, и для меня она земное выражение веры, хоть я и стараюсь отделять служение от всего остального.
— Ваши партитуры Вы подписываете, по-земному, Алфеев, а их высокое звучание соотносит слушателя с временами начала веры, когда принадлежность к ней была равна смертному приговору, но мир уже тянулся к новой надеже… Евангелие от Иоанна гласит — и сперва было Слово, в данном случае, нота. Прошу Вас, расскажите о «До» — Вашей первой октавы, маэстро?
— Вы знаете, это была ещё одна вера — уже моих родственников, что я их не подведу, и стану первым в нашем роду высокообразованным музыкантом. Атаки на меня пошли с трёхлетнего возраста, для начала меня убедили, что я начал петь раньше, чем говорить. А в шесть уже усадили за парту в престижной музыкальной школе при «Гнесинке», где я стал жить надеждой, что скрипач из меня, всё-таки, не получится, и меня отпустят. Как я ошибся — через десять лет школу пришлось заканчивать, но человек, обычно бывает выше той роли, которую ему отводят.
Когда в 15 я пришёл в храм, музыка ещё не отпустила меня, но я уже мог себя видеть только или церковным регентом, или церковным композитором. Дома я не слушал музыку, я читал Святых Отцов в самиздатских списках, зачитывал до корки журналы Московской Патриархии, и снова я ошибался — музыка была не соблазном, а откровением, и когда её от себя отталкиваешь, она всё равно, находит тебя своим неземным путём. Этому раздвоению личности оставалось мной править ещё пять лет, за которые я окончил школу, поступил в консерваторию и призвался в армию. Только уйдя в монашество в двадцать лет, я понял, что мой окончательный выбор — вера. К тому моменту у меня уже не было ничего, с чем было бы трудно расстаться, а музыка — я запретил себе её слушать. Ей я профессионально отдал свою юность, я занимался скрипкой по пять часов в день, но в монастыре нам с нею стало не по пути — музыка отпала, как нечто, что я, наверное, перерос, а симфоническая, она вредна монашеской жизни, ибо она духовна и страстна.
— Маэстро, а Вы вернулись в музыку, как блудный сын, с прощением на устах, или это было как-то иначе?
— Это было, как пробуждение. Прошло двадцать лет, как говорится, не так давно и было и, вдруг мы встретились с музыкой на берегу том же, но уже другими, и как многое в моей судьбе, всё опять решил случай. Мы с Его Святейшеством, тогда ещё начальником отдела ОМЦС, случайно услышали на одном из концертов исполнение моих «ранних» вещей, его это подожгло, и вот уже сорокалетним мне было суждено вернуться к тому, что я двадцать лет отрицал в себе. Чуда не произошло, мои навыки быстро вспомнились, и за две тысячи шестой, седьмой, и восьмой годы я написал всё, что теперь считается моим «поздним» — отработал за двадцать лет предыдущего бездействия.
— В «Страстях по Матфею» Вы перенесли атмосферу храма на концертные площадки, дирижируя сами, или отдав исполнение лучшим дирижёрам страны.
— Это было время творчества, настолько же сумасшедшее, насколько и счастливое — музыка ко мне приходила, подчас, когда я её не ждал, она дала мне возможность выговориться на её языке, и было вдохновение, была потребность, была атмосфера храма. Она меня словно сделала выше. Знаете, некоторые, когда не вытянуть, меняют ноты или тональность — мне ничего не пришлось менять…
— Владыка, я коснусь, наверное, грустного: придёт час успения, когда, как обещал Иисус праведникам, Вы получите во сто крат, и наследуете жизнь вечную. К смерти, по-христиански, надо готовиться. Вы об этом задумывались, или Вам некогда?
— Серьёзный вопрос, спасибо. Люди над ним задумываются, и это вовсе не плохо. Уже с шестилетнего возраста я понял, что умирать, всё-таки, придётся, и постоянно об этом думал, но в разные свои годы к смерти относился по-разному. До сих пор благодарю Бога, что тогда это не разломало меня как личность, не сдвинуло психику. Но при посвящении в монашество, которое я считаю не обрядом, а таинством, я уже имел это удовольствие. Тебе даётся новое имя и новая одежда, как второе крещение: умирает один человек — рождается новый человек. Один человек приходит к престолу и встаёт на колени — другой с колен поднимается. Одна из монашеских добродетелей это «Память смертная», в его традиции, жить так, будто каждый день — это наш последний день, и вот этому меня учить не придётся.
— Ваше Высокопреосвященство… после Вас останутся книги и фильмы, будет жить музыка… а где бы хотела найти упокоение Ваша душа, где сами бы Вы хотели обрести свой вечный покой?
— Вы предложили мысль, я продолжу: мне всегда было свойственно выжимать из себя максимум, и уйти из этого мира я тоже хотел бы не на кладбище, но найти упокоение под полом храма — это было бы, пожалуй, пределом моих земных желаний. Как у поэта — заснуть не холодным сном, а чтобы дело, которому я посвятил всего себя, которое было для меня светом, присутствовало во мне и после того, как я пройду свой земной путь до конца. Хочу, чтобы надо мной не вороны кричали, а пели ангелы, и читались службы, и снилось, что я сам стою перед Алтарём… — Как незначительно всё остальное…
Однако, я бы не хотел заканчивать нашу беседу в минорном регистре. Один из постулатов христианской веры — завещанная Христом нелицемерная любовь каждого к каждому: и тех, кто во что-то верит, к тем, кто ни во что, и к тем, кто думает, что не верит. — Чтобы в нашей жизни наступило завтра, сегодня она должна быть равна нашему терпению. Надо сегодня остаться дома, и пусть в эти дни дом станет для каждого его Оптиной Пустынью…
— Спасибо, Владыка, Вы человек удивительный, с какого конца Вас не мерь.… У Вас не только вся музыка для хора и оркестра, но и Ваша жизнь — каждый поворот её — это достойный пример. Надеюсь, дорога в храм для кого-то из нас станет теперь короче, а кто-то сумеет услышать новое звучание жизни.
Беседовал с Владыкой Иларионом
Игорь Киселёв.
Митрополит Иларион: в каждой музыке — Бах, в каждом из нас — Бог
