Памяти Изольды Артемьевой (Часть 2)

ЧИТАТЬ ПЕРВУЮ ЧАСТЬ ИНТЕРВЬЮ

— В вашем доме висят иконы, а какую церковь Вы посещали? В неё вы ходили вместе или когда у кого-то из вас было на это время?

— Изольда ходила, как и принято на Руси, один-два раза в неделю, в субботу или в воскресенье, туда же, к «Нечаянной Радости», но иногда на «Сокол» — это к нам поближе, там тоже старинная московская церковь, построенная ещё до пожара Москвы. А когда летом переезжали на дачу, у нас там церковь вообще в ста метрах от дома — когда звонят слышно. Там батюшка, отец Леонид, ушёл на покой, чудо какое-то: морской офицер, причём, медицинской службы. Что-то у него случилось, он отслужил весь срок и ушёл в Храм. Он вёл службу, как на море командовал: — Господу помолимся! — это было, как свистать на борт или за борт, но мало кто его команды ослушивался.

Душевный невероятно, доброты необычайной, маленький человечек, сухенький — сейчас он доживает свой век и уже не служит… Я у него получал благословение.

— А позвольте Вас спросить, маэстро, повлияла ли церковь на создание вершины Вашего творчества — «Реквиема», ведь само название о многом говорит — «Девять шагов к Пеображению» или его идея рождалась подспудно и долго, в течении всей жизни?

— Похоже, что так.

Впервые идея реквиема ко мне пришла в 1958-м, нет, всё-таки, в 1959-м, когда в деканате вывесили приглашение на прослушивание в «Доме композиторов», на Миусской площади, нового сочинения Стравинского — «Симфония псалмов».

Я уже знал некоторые его произведения, находящиеся под запретом — «Петрушку», «Весну священную», совершенно гениальные, которые все старались прослушать, всякими правдами и неправдами.

«Псалмы», исполненные в тот незабываемый вечер, меня поразили какой-то своей мрачной красотой, я был потрясён ощущением мощи растаявшего в куполе Неба католического собора, особенно финал. И, как христианин, должен принести, наверное, покаяние: меня поразила фонетика латыни его Реквиема. Я слышал её и в «Реквиеме» Моцарта, и в «Реквиеме» Верди, но нигде это не было так понятно для меня, как в сочетании с музыкой Игоря Стравинского, в его рвении возразить многим композиторам, которые обесчестили эти повелительные стихи, воспользовавшись ими, как поводом для собственных лирико-сентиментальных «чувств».

Вы знаете, одно сильное творчество редко когда не потянет за собой ещё чьё-ни будь. Именно тогда я взял себе эту тему, и начал потихоньку ею заниматься: сперва, без всяких слов, без латинского языка, просто делая для себя какие-то зарисовки, и эти эскизы Изольда для меня сохранила — светлая ей память.

— Она понимала, что это будет?

— Ну, она же музыкант, чувствовала… Правда, до этого всегда было «всё ещё так далеко», но к моменту, когда я неожиданно получил заказ, четыре его первые части уже были готовы, и я испытал огромную благодарность Господу и жене, за то, что у меня было время пройти этот путь не спеша…

— Путь — что Вы имеете в виду?

— То, с чего мы начали: имеет ли работа над ним какое-то отношение к христианству?

И да, и нет, но, бесспорно, поток моего музыкального сознания основан на вере, на моей глубокой убеждённости в том, что человек может восстать из всего, и даже из того, что он оставил эту землю, и того, что он оставил на этой земле. Ни Моцарт, ни Верди, возможно, об этом не задумывались, а для меня чёрное и белое, любовь, ненависть, преданность и предательство всегда становились основанием для мира или войны внутри меня самого. Чтобы ясно выразить себя в музыке, мне обязательно надо через что-то пройти, пусть это будет какой-то путь внутри меня самого…

— Пути Господни неисповедимы…

— Я над ней работал, как заведённый: брал одну часть, через какое-то время следующую, месса моя прирастала, обрастала подробностями, и в результате, написал всё за десять месяцев — это не стыдно для меня. Тексты мне были известны, естественно, но как сложились эти образы — я не знаю, честно.

Кино раскрепостило меня по поводу языка: я абсолютно отошёл от манеры классической, где всё делается по канонам, для меня были важны чувство и вера, а посыл может быть любой, если он правильный. Без некоторых инструментов я уже не могу представить себе музыку. Бас-гитара должна быть обязательно, синтезатор. И мне симфонического оркестра мало. Мне нужен «саунд», который придумали рок- музыканты, сияющий, могучий!

— Как здорово, что всё это прекрасное и трудное время вы с Изольдой Алексеевной просто держались за руки — она могла Вас услышать, и даже своей критикой повлиять на что-то, неуслышанное Вами самим?

— Последним перед её смертью я записал «Реквием», она его прослушала и сказала — «КАК ТЫ НАПИСАЛ»!..

Это была её высшая оценка за всю нашу жизнь — а я сам не знаю…

— Возможно, она подвела бриллиантовый итог не только Вашему творчеству, но и всему, чем вы друг другу были…

— Да, возможно… Потом она была на концерте, хотя совсем себя плохо чувствовала, но она так готовилась к нему… и часа за три, за четыре мне говорит — «Я идти не могу»…

— Сердце?

— Это было и раньше, но в тот раз я испугался за неё всерьёз: говорю ей — «Тогда я тоже не пойду». Звоню в Зал Чайковского — «Мы не можем, мы больны».

— Как так… мы уже за вами машину выслали!

И всё-таки она была в зале, Слава Богу, ей стало легче…

— Это было три года назад?

— Да, почти три. Это было 13 ноября 2018-го. И потом мы ещё много раз слушали его у меня в кабинете, она там на диванчик садилась…

— Маэстро, с одной стороны, годы, проведённые в браке, сухие цифры, а с другой они кусочки мозаики. Не становилось ли вместе скучно, ведь столько лет и Вас, и её окружает, в общем-то один человек?

— Мне было что угодно, только не скучно.

Во-первых, поправлюсь: мне с собою уже не скучно. Когда я один, я себе до бесконечности интересен, мне всегда было интересно с самим собой. Могу ничего не делать, и всё равно никакой тоски или одиночества я не ощущаю. Конечно, с Изольдой нам было хорошо, но истинную цену себе и мыслям узнаёшь, когда тебя, например, не перебивают. Я не знаю, как Изольда, — она человек была довольно закрытый, но, наверное, было бы скучно — мы бы развелись, мы такие.

— Если не сочтёте вопрос бестактным, скажите, насколько Вас не раздражали её наряды или то, что она приобретала для Вас?

— Мне кажется, мы не жили в мире моды, однако, Изольда, пусть и без фанатизма, но за своей и моею внешностью, конечно, следила, хотя меня это нисколько не интересовало и не беспокоило никогда, скажу откровенно. — Как, например, было с бородой: от лени, нашёл способ не бриться — в двадцать пять лет отпустил её, и с тех пор прекрасно себя чувствую.

— А Ваши причёски, которые порой удивительно менялись, чей смелый замысел?

— Моей левой руки или той, которая, как только ты встаёшь утром, первой замечает все недостатки причёски. Встаёшь, и вот так — раз… Всё!

— А стричься к кому ходили?

— Вы мою жену обижаете. Изольда Алексеевна навряд ли доверила бы мою голову кому-то ещё: подрезать волосы — женщины с этим умением на свет родятся..

— С высоты лет мы глядим в старые фотографии как в увеличительное стекло, однако, я не нашёл фотографий Артемьевых, встречающими Новый год. Любопытно узнать, как вы этот семейный праздник устраивали, кто его готовил, каких гостей приглашали, и к кому вы сами отправлялись в гости?

— В первые годы, как только стали жить вместе, пока ещё на свете были мои родители, мы на Новый год всегда отправлялись к ним в Сергиев Посад. Мне сейчас кажется, что для нас это были самые тёплые московские зимы.

Мама, с помощью Изольды, делала настоящий красивый стол, все не отходили от телевизора. «Голубые огоньки» тогда ставились в расчете на всю страну, от мала до велика, и нам полученной радости хватало на целый год. Но это было пока мы не переехали сюда, в квартиру, где мы сейчас находимся.

Когда Тёме исполнилось семь, по каким-то естественным причинам, мы стали отмечать этот праздник здесь, и последние пятьдесят лет, с тех пор, как Тёмка от нас уехал, встречали Новый год с Изольдой вдвоём.

А самые последние два, уже без Изольды, она ушла, и я встречаю его один, сопровождая рождение всего, что, как бы, приходит нового, вином из чаши воспоминаний, в которые легко погружаюсь. Это уже стало привычкой, мне кажется, супруга всё ещё здесь, и поэтому я отказываюсь от любых приглашений…

— Надеюсь, это ещё не… традиция? Давайте, вместе вздохнём, и сменим тональность: Ваш дом всегда отличало гостеприимство, и сейчас он продолжает быть открыт для друзей и просто гостей. Вам приходилось принимать у себя людей интересных, известных, например, съёмочную группу фильма Никиты Михалкова «Очи чёрные» — самого Никиту, Марчелло Мастроянни, Френсиса Лея…

Вы не вспомните, общение с Марчелло компенсировало тогда Изольде Алексеевне труды по подготовке приёма?

— С Марчелло я встречался много раз — поразительный человек, конечно, такие люди рождаются очень редко — с открытостью такой, с каким-то ещё детским восприятием мира, Господь нам посылает такого, и он всем дарит радость. Как и вообще, по жизни, и дома у меня он излучал тепло и доброту. Он какой в кино, такой же и в жизни, совершенно открытый, беззащитный…

На фотографии группа ещё только создавалась, и Михалков пытался пробить моё приглашение в неё в качестве композитора «Очей чёрных». Там продюсеры были французские, итальянские, откуда появился и Френсис Лей. Но не помогла и харизма Никиты, на фотографии всё красиво: Марчелло весел, Изольда счастлива, Лей в зеркале отражается с бокалом вина, и только я, как будто печёнкой чувствовал — отбора я не прошёл, в силу причин, которые я назвал, и тех, которые не назвал — итальянская кино-машина меня отвергла!

— Дом и студия у Вас получились в «одном флаконе», а как у вас решалось купить новые клавиши или вложиться в клумбу на даче?

— Я даже не знаю, что и сказать: это нелепое предположение, что нам было чего-то не поделить. Как в любой нормальной семье мы с женой прекрасно знали состояние нашего бюджета, и… Изольда, естественно, очень мудро всем этим распоряжалась. Нужны были новые клавиши — она препятствий не ставила, а так, чтобы — зачем тебе клавиши, давай лучше нам новую шубу купим, нет, — этого не было, и я лишнего для себя не требовал никогда.

— Благодарность — одна из граней любви, а как Вы отмечали заслуги друг перед другом, — цветами, духами, галстуками, которые Вы не носите или просто взглядом, или улыбкой, которые говорят больше, чем слова?

— Никаких подарков… но можете не сомневаться, мы жили в гармонии, как одно существо. Изольда никогда не требовала ничего. Я забывал принести цветы, а она могла бы сказать, но никогда не говорила мне — принеси их, пожалуйста… Никаких форм, была слитность, и то, что у человека отнимать нельзя — другой человек…

Нам нужны были мы, а не что-то обозначающее отношения между людьми.

— В Вашем ответе сама гармония, как у Заболоцкого: «Я не ищу гармонии в природе»… Но всё-таки, Эдуард Николаевич, одно дело дача со свежим воздухом, посидеть в беседке, чайку испить, а часто ли Вы могли позволить себе отпуск с семьёй?

— Я и отдыхать уже не умею. Обычно я ложусь в постель часа в три ночи, и до четырех читаю. Но бывает, что зачитываюсь… Чтобы быть в форме, мне достаточно пяти часов сна. Значит, в 9.00 я уже на ногах. Такого режима придерживаюсь больше 10 лет. Сначала — чтобы успеть выполнить заказы, а потом просто втянулся. Сам удивляюсь, где беру энергию. Наверное, от стула, на котором сижу.

А если без шуток, мы всегда отдыхали вместе — и за границей, и здесь, за исключением тех нескольких раз, когда они уезжали с Тёмой, а мне было не оторвать себя от работы — писать музыку для кино сродни производству, которое всегда поджимают сроки. Творческие союзы давали своим бойцам возможность в своих Домах творчества снять за очень небольшие деньги домик — в Рузе, Иваново, Сортавале — на паритет с Питером, в Репино — там ты мог два месяца в году работать или отдыхать с семьёй.

Я эти вещи, чаще всего, совмещал, потому что не научился отключаться от музыки, я её везде слышу.

Было, например, очень достойно под Новый год получить дачу в Рузе, несмотря на то, что поселиться там на это время было немыслимо, но как-то мне это удалось. Дважды мы там были, пока Тёмка маленький был, гуляли «на все», пока все дачи не обойдёшь — это было незабываемо, такого больше нигде не получишь…

— Поговорим о Вашей жене, как о жене композитора — она, разумеется, понимала, что Вы необычный человек…

— Нет, не понимала никогда, и я до сих пор не понимаю… Я всегда говорил Изольде, когда нас встречали с подчёркнутым уважением — нас не за того принимают!

— Это внутреннее недовольство — приказ расти?

— Нет, это, скорей, ощущение себя… Я готов об этом рассказывать столько, сколько Вы готовы будете меня слушать, но нам лучше вернуться к Вашим вопросам.

— Согласен, мы о Изольде: Вы чувствовали её поддержку с консерваторской скамьи, а всегда ли семья к Вам успевала в нужную минуту?

— Семья успевала… Я, ведь, редко прошу, поэтому, по мне надо было догадаться, как по грудному ребёнку, что я хочу, от чего у меня немой крик — зуб идёт или надо просто меня погладить, чтобы всё прошло. Для Изольды я не был загадкой — она старалась все мои проблемы предусмотреть, а не решать готовые неприятности. Конечно, и она, и Тёма меня поддерживали, но в глупостях никогда. Конкретно, не помню, но их было предостаточно.

— Не сомневаюсь, что и Вы прошли прекрасную школу ответственности за близких. А Ваш переезд в Голливуд семья не отнесла к глупостям?

— Когда есть кино, везде хорошо! Но Изольде там нравилось, несмотря на то, что она скучала по Тёме. Возможно, подрасти, и он бы к нам присоединился. Сейчас, думаю, если бы иначе сложились обстоятельства, я бы, там и остался, но однажды мне позвонил Никита (Михалков), он всегда был очень короток: «Приезжай, ты мне нужен»…

Я сорвался и улетел в Москву, несмотря на то, что мой агент угрожал: «Ты для Америки только начинающий музыкант. Всё потеряешь, если уедешь»! Но отказать Михалкову было выше моих сил. Мне легко с Никитой. Нашей дружбе уже несколько десятков лет, мы даже породнились — он крестный моего сына, а я — его дочери.

Лишь одну картину он снял без меня — «Очи черные». И то лишь потому, что Никита, как я уже говорил, снимал в Италии, и местный профсоюз композиторов затребовал очень большую сумму за разрешение работать русскому автору.

У себя, на Николиной Горе, Никита возродил традицию дворянских обедов. Каждую неделю, в воскресенье, к нему приходят друзья и делятся новостями — в старину так было принято, а сейчас миром правят скайп, телефоны и прочие гаджеты. Мы были у него частыми гостями, иногда я даже исполнял что-то на фортепьяно для всех…

С «Фабрики грёз» Никита вытащил меня писать музыку к своей картине «Утомлённые солнцем».

А смог ли бы я там без неё, Изольды, не только прожить, но и что-то написать — спрашиваете Вы? — Не смог бы. У нас с нею, кроме друг друга не было никого, как, если Вы помните, в песне у Джо Дассена «Если б не было тебя» — она про таких, как мы…

— Ещё вопрос: к красивому лицу, с годами, в общем-то, привыкаешь. А можно ли так же не замечать красивой души?

— Конечно, нет. Само пребывание в этом мире уже счастье, а если живёшь в гармонии с самим собой, и если ещё получается что-то: трогаешься, потом трудишься, едешь, — значит, счастье тебе ещё и служит, но ты этого не замечаешь. Так и с Изольдой… Мы вместе не замечали трудностей — может, это и было счастье?

Я давно и часто задаю себе вопрос: что, если бы у меня не сложилась судьба композитора? Тоже ведь удивительная история: ничего не меняя во мне, ни моего умения, сумел бы я бы сохранять в себе такое же спокойствие, душевное равновесие или взяла бы верх неуверенность, которая во мне постоянно присутствует — вот самый большой вопрос? — Ответа нет, потому что, он меняется. Как вариант, запил бы или что-нибудь этакое…

— Мы сами себя не знаем?

— Догадываюсь, что одна из моих несбывшихся «мечт» — работа бухгалтера, но, чтобы я не на последнем столе сидел, а передавал бумажки…

— Чтобы не посадили?

— В том числе, но и чтобы в окно глядеть, ждать, когда всё погаснет, и в себе темноты дождаться — свет меня мучит…

— Пропустим это… Позвольте, я Вас спрошу о висящем в Вашем кабинете постере удивительной картины Виктора Грабовского — «Между музыкой и тишиной». Картина не даёт ответа, что между ними — а что между ними?

— Тишину тоже можно слушать, как музыку. Лишённая тишины, музыка может и не родиться: между музыкой и тишиной лежит вдохновение…

Абстрактный вопрос, ответа придумывать не хочу — просто она жива для меня и всё. Постоянно…

— Эдуард Николаевич, осталось немного вопросов — потерпите? «Реквием» и «Преступление и наказание» у Вас, как две руки от одного сердца, в них большая часть Вашего таланта… А как Вы для себя их оцениваете?

— «Реквием» — да, по духу, это произведение можно назвать одной из моих удач, ну, а «Преступление и наказание» — это бытовая история — я Вам не советую это смотреть.

— Причина серьёзна?

— Достаточно серьёзна: однажды Кончаловский, ни без моего разрешения, сказал:

— Хватит ей быть симфонической, она лежит никому не нужная, её нужно делать в рок-версии!

— Но это же однобокая история, и она вообще не о том…

— Нет, нет, это частный случай!

Я согласился, но категорически не принял в этом участия. Потом ко мне пришли директор театра, с хозяином театра, Михаилом Швыдким: «Ну, ты, хотя бы, приди, посмотри, это же твоё детище, которое мы без тебя только испохабим всё?

Уговорили. Пришёл я на репетицию, посмотрел, ужаснулся и сказал: “Сами напросились, теперь давайте всё исправлять” — и я отключился. Но всё равно, эта история только рок, который для меня инороден, хотя я признаю эстраду, и даже кое-что писал для неё, например, «Дельтаплан» с поэтом Николаем Зиновьевым.

Изольда понимала, что песни — хороший заработок, но состязаться с Пахмутовой, Бабаджаняном, Зацепиным — надо было поменять характер, а мне мой нравился.

Но я закончу о «Преступлении»: удачная она или неудачная, действительно, можно судить по-разному. Некоторые не видят её ущербности, как, например, Швыдкой. А моя опера написана, но для её постановки нужны серьёзные средства, надеюсь, что я всё-таки живым увижу её.

— Не знаю, замечали ли Вы, но в Вашей музыке везде есть Изольда. Мне кажется, это именно она смягчала Вашу палитру и убирала шероховатости, как учил Шапорин. Для Вас не составит труда назвать композицию, на которую она больше всего похожа?

— «Раба любви» написана про неё — это же история вообще поразительная: У меня была утренняя запись на «Мосфильме», часа в четыре я возвращаюсь домой, и мне консьерж говорит — Ваша жена попала в автомобильную катастрофу! И её, и сына увезли в больницу…

Вот это было связано живой нитью — жизнью на грани смерти, чудом, выжили оба. Их развезли по разным больницам, а я ещё что-то писал в беспамятстве.

— А кто за рулём сидел?

— Нет, нет, их сбила машина на остановке троллейбуса, какой-то сумасшедший сидел за рулём.

— Они получили тяжелые травмы?

— Очень! Сотрясения, переломы. Я тогда чуть с ума не сошел. Артему было всего 7 лет. Днем я бегал по больницам, а ночью писал. Может быть, оттого музыка получилась такой эмоциональной, изломанной и вполне соответствующей главной героине с изломанной судьбой.

— Господи, помилуй! Но из памяти-то не выкинешь, а музыка у Вас получилась, как сама любовь, — то, до чего боишься дотронуться, чтобы, не дай Бог, не пропало…

— Я, как глава семейства, посчитал этот случай уроком жизни, и с той страшной поры стал больше времени проводить с родными.

— Если считать, что музыка — это, прежде всего, звуковая волна, и вспомнить тот момент встречи вашей вдвоём на отдыхе с цунами, может, это и был момент встречи музыки и любви — расскажите, как это было?

— Фу-у-у… Это странно: во-первых, мы не поняли ничего. Мы отдыхали в другом часовом поясе, на полтора часа дальше от эпицентра в Индийском океане. Рано утром я почему-то посмотрел на время, было шесть часов, и включил телевизор. Шли последние известия на английском, и вдруг они сообщают о гигантском цунами в Индонезии, огромном числе жертв, страшных разрушениях.

Прикинул: произошёл огромный толчок в океанском дне, волна от которого должна придти и к нам, оттолкнувшись от Мадагаскара, но паниковать не стал почему-то. Наверное, побоялся вспугнуть ощущение того тропического сказочного края, который приютил нас на отдых.

Чуть позже, начал соображать. Смотрю — тишина. Обменялись мнениями с соседом сверху и договорились на том, что за несколько тысяч километров до нас волна погаснет, по дороге встретив острова, на этом и успокоились. С девяти до одиннадцати, позавтракав, все вышли на набережную, разговариваем, купаемся в утреннем солнце — а это было перед самым Новым 2004 годом, дня за три — за четыре.

Природа — просто челюсть отваливается: мулатки, цвета кофейных зёрен, и время, которое останавливается по просьбе. И вдруг мы увидели, как с пляжа побежали наверх первые люди, а на горизонте моря возникла небольшая зелёная горка воды — она шла к нам. Служители выдали отдыхающим идиотскую команду: «всем уйти в здания и подняться наверх»! Все остолбенели, никто ничего не слушает, беготня какая-то…

Изольда позже рассказывала, что она, почему-то, стояла одна, хотя я стоял с ней рядом, и, вспомнив про утреннее сообщение, понял: всё безнадёжно — волна идёт, но мы не тронулись с места…

— Меня потрясло, когда Вы предложили Изольде — давай, убежим? А она Вам сказала — я никуда не пойду! И Вы ей ответили так же, как накануне концерта «Реквиема» — тогда я тоже никуда не пойду. Но в тот момент это могло означать только одно — мы умрём вместе…

— Так и получилось — волна нам ударила по коленям, удар был сильным! Через мгновенье и она ушла… Изольда сразу каменной стала, потом она мне сказала: «Я знала, что ничего не будет»! А я знал другое…

Мы вернулись в нашу часть острова, стоящую ниже набережной: разрушения были, но, поскольку домики были раскиданы на берегу, к счастью, не катастрофические. Волна их омыла и пошла дальше, к домам, которые упирались в берег. В них она ударила со всей своей силой, размолотила страшно, было много людей порезанных вышибленными стёклами, это, как раз, и оказались те, кто в верхних этажах дождались удара волны.

А на соседнем острове с нашим стихия уже собрала людские жертвы: волна там ударялась, поднималась и всем своим весом уничтожала всё, что там было, сила её энергетического выброса приравнивалась к 550 миллионам атомных бомб…

— Спасибо, я узнал потрясающие вещи и надеюсь, что не очень помешал Вам. Не знаю почему, но мне было важно услышать то, что Вы рассказали.

— Вы намекаете на самопожертвование? Тогда я Вам припомню ещё один случай: три года назад под нами в гараже, который на двести мест, случился пожар. Одно короткое замыкание и двадцать машин сгорели, полыхало ужасно! Дом задыхался в дыму, пожарная команда повышибала все двери — всем на улицу! А Изольда уже плохо ходила: я не могу, я хочу остаться здесь… Все выбежали, а мы никуда не пошли, и, слава Богу, — Бог миловал. С концертом то же: когда моей жене было плохо, этот невероятно важный для меня концерт стал мне абсолютно неважен.

У нас с нею стресс, и я ей философски заметил: концертом больше — концертом меньше, — обойдёмся и без этого концерта. Значит, надо так было.

Как хотите, так и понимайте, что это значит — Никита это называет «смотреть в одну сторону»…

— Пора, Эдуард Николаевич, подвести итог нашей беседе, хоть мне и не хочется отрываться от облака дорогих Вам воспоминаний, в которых, кроме сентябрьской грусти, всё ещё много тепла. Надеюсь, это не мимолётно… Душа ли в душу вы жили, теперь Вам решать, и успела ли Изольда Алексеевна воплотить в Вас свою мечту, я думаю, жена Вам сама расскажет, когда вы встретитесь, и счастье, и Изольда снова вам улыбнутся…

— Это очень мило с Вашей стороны, Игорь. О жёнах или не пишут, или упоминают небрежно. Вы мне предложили тему, которая сама мне многое рассказала…

Моя Изольда не была ни выдающейся женщиной, ни матерью-героиней, но она была моя женщина. Мой колокольчик, который звал и к обеду, и к семейному счастью, которое мы никогда так не называли…

Если Вы знаете в чём счастье, Игорь, то опоздали мне рассказать, я теперь и сам знаю. Я хорошо держусь, это замечают, пусть мне не говорят, а я, если честно, иногда чувствую себя в пустом зале…

О непростых вещах с маэстро Артемьевым поговорил Игорь Киселёв.

Где же ты, моя любимая…