Говорят, что человечество имеет право на жизнь, если на миллион душ приходится хотя бы один поэт. Калуге повезло несказанно (за что?) – здесь несколько настоящих поэтов. Еще говорят — конца света избегут города, в которых наберется хотя бы десять человек, умеющих понимать поэзию. И опять Калуге повезло (за что?) – здесь достаточно тех, кто может графоманию отличить от настоящего (другое от иного). Но есть два поэта, о которых хочется поговорить особо. Мы пригласили их на прием к воображаемому психоаналитику. Там поэтам самое место. И те и другие пытаются разобраться в душе, чтобы достигнуть духа. Еще из схожего – и психоаналитики, и поэты ищут путь от одиночества. Поэзия — это вообще уход от одиночества, но сначала его признание.
Итак, Александр Васильевич, мы пригласили Вас сегодня, чтобы понять, как вам удалось переболеть темой смерти. Сидеть на этой игле — обычное дело многих современных поэтов и писателей. Им так, знаете ли, веселее, весомее, без смерти они не представляют себя, письма, жизни.
И ведь, кажется, что этому есть логическое объяснение, оно в мировой поэзии. Сначала смерть целовала поэтов, снабжая их библейскими, много позже — дантавскими аллюзиями, потом обнимала и даже некоторых душила своими рукавами и шнурками (примеров много в Серебряном веке, о нем мы еще поговорим), и вот, наконец, смерть почувствовала себя хозяйкой поэзии и прописалась в книжках. С одной стороны — это даже нормально. Кто-то же должен смерть возвращать в жизнь. Но с другой – это часто попахивает позерством, складывается впечатление, что поэты явно до этой темы не дотягивают.
Немногим удается гармонично об этом писать, а потом также гармонично об этом забывать. Среди удачных примеров – Юрий Казарин, Сергей Гандлевский, Ольга Седакова.
Вы, Александр Васильевич, тоже в этой компании. Переболеть смертью в стихах вам, на мой взгляд, помогла религия. Если говорить вычурно, между нами, то вы поймали монету бессмертия не стороной смерти (что легче), а стороной жизни. Стороной Бога. Причем Бога православного.
Вы вовремя догадались, что ощущение смерти дается поэту только для того, чтобы он не впадал в гордыню. Учитывая вашу скромность – вы понимаете, о чем я. Трудно не быть гордым, когда с тобой говорит Бог. Поэту надо умереть (явно или не явно, увидеть смерть, обнять и встать за ней), чтоб покончить с гордостью, чтоб говорить с Богом смиренно, чтоб Бога видеть во всем вокруг. Поэту надо не-жить, а постоянно умирать. Постоянно умирать, чтобы не умереть никогда.
Вы, Александр Васильевич, со всеми этими экзистенциальными проблемами справились. В этом огромное ваше достижение и вклад в развитие современной русской литературы. У вас нет панибратства со смертью и Богом, нет превозношения над ними и другими, нет странного языка, на котором обычно надиктовывает тот, кто себя за Него выдает.
То ли чутье, то ли низкое небо калужской земли, на которой вы взросли, подсказало вам – поэзия сама по себе есть Бог. Что с этим миром Бог говорит через поэтов. Это Он скажет (уже говорит) то самое «Алло» «сквозь февральскую зимнюю вьюгу…сквозь последнее наше дыханье». И первым кто в Калуге услышит (и уже слышит) это «Алло» будете вы, Александр Васильевич.
Вы это знаете. Хотя принять это страшно.
Еще одна Ваша победа – касаясь неба (пускай низкого, но только вам доступного), вы смотрите на мир не с высока (ох, как трудно от этого удержаться), и вообще умудряетесь на мир смотреть не по вертикали, а – горизонтально. Тоже сквозь предметы и пейзажи, но – горизонтально. Так удается увидеть больше. Только так можно понять, что «земля без грима» и что «земля особенно ранима какой-то высшей простотой».
В конце концов, зачем эта надменная, горделивая вертикаль (в последние годы это уже нечто политическое, ужас), если:
Надо видеть совсем немного:
Сад в окне, за садом дорога,
Поле, рощица и река –
Чтобы знать, что живешь пока.
А потом — над дорогой, садом,
Полем, рощицей и рекой –
Далеко и почти что рядом:
Небо, облако, вечный покой.
Марина Алексеевна, здравствуйте. Для вас у меня тоже немного слов. Да, проходите же Вы, устраивайтесь поудобнее на нашем «непрочном шарике». Да, знаю, что вам неудобно! И не дело поэта устраиваться здесь. Особенно поэта космического. Из Серебряного века (затянувшегося благодаря, в том числе, вам). «Из Серебряного века» — здесь это не штамп. Не сравнение из провинциальной прессы. Сейчас попробую, Марина Алексеевна, Вам объяснить…
Золотой и особенно Серебряный век сделали для мира, быть может, больше, чем мы представляем. Мир в 19-м и в начале 20-го века — мертвый, эгоистичный; человек в ту пору укротил многие стихии, но остался рабом, изобрел машины, облегчающие труд, но увеличил неравенство среди людей, дал свободу слову, но слово отравило целые цивилизации. Все перевернулось, чем лучше хотели, тем хуже получалось. Религиозные философы русской школы объяснили нам, почему так случилось — всё делали без Бога и не ради Бога… Цивилизация подошла к тупику. Золотой и Серебряный век стали попыткой Первого Поэта отодвинуть катастрофу. Последним Его словом перед войной. Поэзия тогда обнажила себя в первозданном виде, как ровесница человечества она имела на это право. И она ничуть не сомневалась (из-за любви к людям), что ее услышат, ведь это она сердцевина гармонии, спасительница, эликсир против пошлости, себялюбия, безнравственности, развращенности.
Не услышали.
И тогда начались войны. 20 век так трясло, что и сегодня со старинных домов сыпется штукатурка. Что же делать, что же делать – кричат бомжи, под бомжами мы понимаем тех, у кого нет шанса получить место жительство на небе. Ответ знают поэты – нужно свиток Божьей Поэзии изучить заново, и раскручивать его стоит с Серебряного века. Мандельштам – Пушкин – Данте. И так пока не докрутим до Нового и Ветхого Заветов. Дойдем до начала в то время, когда все ожидают, что мир переступит последний Порог. А у Порога этого скучно:
В последнем времени все так же, как всегда…
Власть жаждет властвовать. Войска идут парадом,
Цветет герань. Из крана капает вода.
И так же слесарь не идет, хотя пора бы.
Марина, Вы одна из тех, кому свиток Поэзии поручено раскручивать. И не отнекивайтесь. Это звучит как в кино про Гарри Поттера, да. Но если вдруг станут снимать блокбастер про поэтов современных, то драматургия будет строиться именно на том, что они (они) кого-то спасают. Пока Кто-то спасает их.
Вот вам цитата в тему: «Никогда так не нужна поэзия, как в те времена, когда вследствие господства себялюбия и расчёта количество материальных благ растёт быстрее, чем способность освоить их согласно внутренним законам человеческой природы». Перси Биши Шелли «Защита поэзии».
Марина Алексеевна, в ваших последних стихах все больше от женщины. Вы это бросьте, «непутевая дочка». Вы поэт. Вы воин. Вам еще мир преображать. Вернитесь к калужскому небу, оно напитало многих, а вас подавно не оставит без бонусов:
Ничего тут не поделать. Эту жизнь
Не хочу я видеть с прежней остротой.
Ах, тоска моя, отстань, отвяжись,
Отпусти меня, как в прорубь – золотой.
Итак, Александр Васильевич, вы можете еще долго себя убеждать, что вы скромный поэт, не достойный разговоров с Ним. Но вы сами чистосердечно как-то признались, что слышите Музыку («…без помех в меня перетекая, что-то хочет в жизни изменить») Мы знаем, что эту музыку слышат не все. Это раз. Два – вам известно, как никому, что после того, как написалось настоящее стихотворение (после разговора), вы чувствуете болезненную усталость. Иногда радость – но только сначала, после радости поэт начинает болеть. Святые после того как им было ведение, откровение свыше, три дня отходили, приходили в себя (Книга Даниила 8:26,27). Так и писатели. Создав что-то стоящее — богоносное — отходят несколько дней.
А вот еще странность, с которой сталкиваетесь. Вы давно заметили, что при написании стихов время летит незаметно. Оказывается, оно быстро летит и при ангельском пении. Преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал историю про инока, который услышал пение ангелов, под это пение триста лет прошло, он даже не заметил.
Что все это значит для вас, Александр Васильевич? Это доказывает, что вы поэт настоящий, поэт, который болеет, и что — поэты те же пророки, и лучшие стихи их нашептываются ангелами.
Не будь у вас слуха к этой музыке, нас бы не заносил «Вечный снегопад в субботу утром», и мы бы не встречали дворника «с широкой лопатой», который «проложит земные пути», мы бы не увидели, как «ковыляет фонарик чужой в черной ночи» (чей фонарик, мы догадываемся). Не будь у вас на проводе Первого Поэта и Последнего, мы бы вместе с вами этот мир не познали «до глубиной смысловой руды», и «не зависли в скайпе», над вопросом к Босху, наконец без вас мы не смогли бы обмануть «и злобу дня, и ночи Млечный Путь».
А над горой стоит темничный дом,
А на горе ликует светлый терем.
Мы все равно куда-нибудь придем –
Так решено, хоть мы пока не верим.
Так поверьте, Александр Васильевич, в то, что вы большой русский поэт. Какие вам нужны еще доказательства?
Марина Алексеевна, вы тоже поэт. И тоже масштаба метафизически-космического. Вы могли написать всего одно стихотворение, чтобы заставить камни шевелиться и дать почувствовать каждому, что значит быть под камнепадом в космосе Бога, то есть в момент, когда думаются стихи. Я говорю о стихотворении «Снится, снится сон давнишний…», которому вот уже тридцать лет.
Не утверждаю, но смею предположить, что как поэт вы состоялись именно после этого стихотворения. В этот момент Человек Сей выбрал вас в собеседники. Вы испугались, это видно, но «воздух стиха есть неожиданное» говорил Мандельштам. В момент, когда вы закончили первую строфу вы задышали со всей мировой поэзией единым воздухом. И дальше пошло – метапоэтическое, запредельное:
Дрогнул якорь, оборвался.
Беспокойный и чужой,
черный космос разыгрался
одинокую душой.
Ах, душа моя, мой страус,
глина, пепел, желтый ил.
Этот космос, этот хаос
закачался, закружил.
Головокружительно, смело, стихотворение – полет, стихотворение-бездна, стихотворение – тысячи километров над уровнем моря. Смертельно опасная высота, взятая немногими. Высота, на которой сошел с ума Блок?
Но собственно, зачем вас подняли на эту высоту, Марина Алексеевна? Здесь ответ видится простым – год написания стихотворения 1988-ой, страна качается, вот-вот слетит со своей оси, вместе с ней полетят все ценности, культурные коды, нравственность, страна по-другому заживет и заговорит. И первые удары, как всегда в истории, придутся по поэтам. Еще до катастрофы их первым бьет током предчувствие, потом током будет бить от вашего пророчества, Марина. В том числе от этих строк:
Наплывает душегубка,
черным-черная луна.
На этих строках можно было закончить это полотно, этот ваш разговор во вселенной (и с Вселенной), но захотелось, видимо дописать строфу, напоследок помахать собеседнику, да и просто отдохнуть после пережитого потрясения (только что вас стукнуло об звезды) и поэтому такое завершение:
Ах, душа моя, скорлупка
В бездне вымысла и сна.
После катастрофы нужно спать. Страна спит до сих пор. Но для художников сон — это премилое время. Для калужских поэтов сон — это еще и зеркало, в котором они с удовольствием ловят тени прошлых миров и пытаются уйти от мира сегодняшнего.
Александр Васильевич, о снах, мы продолжим с вами. Сон – это ваше спасение. У вас достаточно стихотворений, описывающих отблески рая на земле. Сегодня к таким отблескам относятся настороженно, бояться их все больше и пытаются засыпать глиной, а заодно набить ей рот и залепить глаза тем, кто осмелился об отблесках написать. Тут и приходит на помощь сон – это, мол, все приснилось. На земле такого нет. Дурак не заметит, умный промолчит.
Поэту сегодня как никогда нужно беречь свои нервы, поэтому ссылка на «мне все приснилось» продлевает жизнь.
Идеальный вариант – когда поэзия не только прикрывается сном, а иногда действительно сквозь него проходит, напитывается, обогащается, наливается… Ваша поэзия, Александр Васильевич, как раз из таковых. И если на прошлом сеансе мы говорили о горизонтали Трунина, которую легко разглядеть невооруженным глазом, то в этот раз хочется проявить вашу вертикаль. Подчеркнем, вертикаль это не способ взгляда, не взгляд сверху вниз, или снизу вверх, вертикаль в вашем случае это способ чувствовать. Смотреть горизонтально, чувствовать (видеть незримо) вертикально – вот формула настоящего поэта, к коим мы вас причисляем.
Через одну минут мы сможем нарисовать вашу вертикаль.
… «Вестником тишины» назвал вас один из критиков, «исходящий от его стихов белый свет расслабляет» — писал он. Критик не продолжил – не сказал, что стихи Трунина не просто так расслабляют и поют колыбельную тишины – они приглашают в сон поэта. До этой поры известны случаи, когда в свои сны приглашали кинорежиссеры (Тарковский, например), Трунин – первый современный поэт, не побоявшийся пригласит в свой сон читателя.
В том же тексте, где упоминается «вестник тишины» приводится стихотворение, в котором «вертикаль Трунина» так зрима. Вот его последние строфы:
Лесному радуюсь родству.
Никем другим уже не стану.
Я просто вышел на поляну
И в небо заново росту.
А вся мета-вертикаль Трунина строится так: корни из земли, русской, деревенской, набухшей почками и смыслами, где только и возможно «из слова выйти и вернуться в слово, отведав жизнь по полной и без льгот», затем – сон, то есть линия, проходит через мета-сон, обязательное условие для обрастание поэзии духом, дыханием, духовным зрением, и дальше вертикаль уходит в небо. Туда ей и дорога.
Не в точки ли пересечения (крестовине) вашей горизонтали с вашей вертикалью, вы Александр Васильевич, испытываете великое счастье? Ни в этой ли точки рождается ваше слово? Не отсюда ли начинается полет за вашей синицей?
О, синица, синица!
Мне с тобой не сравниться.
Твой свист-пересвист
так тонок и чист.
Только б слушать в тишине
и не помнить обо мне.
Александр Васильевич, в русской литературе навсегда отпечаталась ваша крестовина. Из нее уходят телефонные провода вверх, из нее вылетают калужские облака, на ней уселся воробей — в этом образе и в этом стихотворении, пожалуй, все, что я хотел рассказать сегодня вам о вас.
Воробей чирикает на ветке,
про свои рассказывает бедки —
что за беды вдруг у воробья.
Долго так чирикает — все утро,
важно так чирикает и мудро,
ничего от мира не тая.
А денек, должно быть, будет славный,
к нам сегодня благосклонен Главный,
Он подарит нежность и тепло.
Я проснулся рано, до рассвета.
Вижу, как вот-вот подступит лето,
сквозь свое оконное стекло.
Марина Алексеевна, еще два слова. Вам нельзя бояться эсхатологии и одиночества. И вы правильно сделали, что на этот раз пришли ко мне, чтобы излечиться от этих фобий. Не мне вам повторять прописную истину – поэт всегда одинок. И всегда чувствует приближенье катастрофы раньше других (вспоминаем наш второй сеанс). Этот выбор сделан не вами. Это выбор надо писать с большой буквы.
Ну так и что же? Так и что же?
Какая мысль мне сердце гложет? — переспрашиваю я.
Спрашиваю, перечитав еще с десяток ваших стихотворений. Вы смирились с мировым падением? Вы опустили руки? Откуда все эти «день прошел — я ничему не рада», «Коль пишется – пиши. А нет, и так сиди читай…», «все другое: и время, и тополь, и ток». Вам ли, брошенной не током, а Светом в интерстеллар поэзии, туда, где «Мчит Меркурий меднорогий» терзаться, даже если очень больно? Это земная боль. А вы принадлежите небу. Как любой настоящий поэт. Я доказываю вам это беспрестанно, навязчиво, с тем, чтобы уже завтра увидеть, услышать, вместе с вами взлететь вашим страусом. В том самом стихотворении от 1988 года, разобранном на втором сеансе, страус – «душа моя». Спустя почти четверть века мы снова встречаем душу-страуса в оптимистичном стихотворении, которое вам необходимо держать в памяти и повторять как молитву, когда кажется, что «жестокрылому люду не по плечу духовная работа».
Вперёд, вперёд. И нечего больше ждать!
Жизнь движется, манит, грубая, без пасторали.
Работать, мой страус, спешить, на педали жать.
Догнать, перегнать всех тех, которые постарались.
К образу страуса вы не раз возвращаетесь в своих стихах, Марина Алексеевна, и вы знаете, что вам под силу заставить его летать.
Максим Васюнов
