— Вы отмерили до Преображения только девять шагов, а я хочу напомнить ещё об одном — десятом: Борис Пастернак, мечтавший в детстве писать музыку, как и Вы, поэтически озвучил последние дни Христа на земле. Вы это положили на ноты, обратив дивный текст в сонет, но, генетически, это месса, короткая, как любая жизнь:
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь: ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
— Это было чудо — другого слова не подберу, что всё это прекрасное и трудное время вы с Изольдой Алексеевной просто держались за руки — она могла Вас услышать, и даже своей критикой повлиять на что-то, не услышанное Вами самим?
— Последним, перед её смертью, я записал «Реквием», она его прослушала и сказала — «КАК ТЫ НАПИСАЛ»!..
Это была её высшая оценка за всю нашу жизнь — а я сам не знаю…
— Возможно, она подвела бриллиантовый итог не только Вашему творчеству, но и всему, чем вы друг другу были…
— Да, возможно… Потом она была на концерте, хотя совсем себя плохо чувствовала, но она так готовилась к нему… и часа за три, за четыре мне говорит — «Я идти не могу»…
— Сердце?
— Это было и раньше, но в тот раз я испугался за неё всерьёз: говорю ей — «Тогда я тоже не пойду». Звоню в Зал Чайковского – «Мы не можем, мы больны». — Как так… мы уже за вами машину выслали! И всё-таки она была в зале, слава Богу, ей стало легче…
— Это было три года назад?
— Два, с копейками. Это было 13 ноября 2018-го. И потом мы ещё много раз слушали его у меня в кабинете, она там на диванчик садилась…
— Чтобы закончить тему: «Реквием» и «Преступление и наказание» — это Ваш двуглавый Эльбрус — вершины Вашего творчества?
— Если Вы прослушали и Вам понравился «Реквием», то «Преступление и наказание» Вам никогда не понравится. Хотя… и там есть страдания.
— Но ведь… Вы же… у Вас, как две руки от одного сердца, — и «Реквием», и «Преступление и наказание» — в них большая часть Вашего таланта…
— «Реквием» — да, по духу, по его мощи — это произведение можно назвать одной из моих удач.
— «Божественных»…
— Не знаю, но оно получилось.
Ну, а «Преступление и наказание» — это бытовая история, которую я Вам не советую смотреть. Для меня рок — инороден. Эстраду я признаю, и даже кое-что писал для неё, например, «Дельтаплан», написанный с поэтом Николаем Зиновьевым, даже занимал места в хит-парадах. Изольда понимала, что песни хороший заработок, но состязаться с Пахмутовой, Бабаджаняном, Зацепиным — надо было поменять характер, а мне мой нравился, и характер творчества тоже. В общем-то, я отвернулся от лёгкого жанра — я не хотел писать рассказы и повести, мой уровень — это музыкальный роман, она это поняла и сняла осаду.
Вот так и строился храм, в котором равноправно сосуществовали и настоятель, и настоятельница.
— С высоты лет, мы глядим в старые фотографии, как в увеличительное стекло, однако, я не нашёл фотографий Артемьевых, встречающими Новый год. Было бы любопытно узнать, как вы этот семейный праздник устраивали, кто его готовил, каких гостей приглашали, и к кому вы сами отправлялись в гости?
— В первые годы, как только стали жить вместе, пока ещё на свете были мои родители, мы на Новый год всегда отправлялись к ним в Сергиев Посад. Мне сейчас кажется, что для нас это были самые тёплые московские зимы. Мама, с помощью Изольды, делала настоящий красивый стол, все не отходили от телевизора. Голубые огоньки тогда ставились в расчете на всю страну, от мала — до велика, и нам полученной радости хватало на целый год. Но это было, пока мы не переехали сюда, в квартиру, где мы сейчас находимся. Когда Тёме исполнилось семь, по каким-то естественным причинам, мы стали отмечать этот праздник здесь, и последние пятьдесят лет, с тех пор, как Тёмка от нас уехал, встречали Новый год с Изольдой вдвоём.
А самые последние два, уже без Изольды, она ушла, и я встречаю его один, сопровождая рождение всего, что как бы приходит нового, вином из чаши воспоминаний, в которые легко погружаюсь. Это уже стало привычкой, мне кажется, супруга всё ещё здесь, и поэтому, я отказываюсь от любых приглашений…
— Надеюсь, это ещё не традиция? Хорошо, сменим тональность: поговорим о Вашей жене, как о жене композитора? Вы, разумеется, понимали, что Вы необычный человек…
— Нет, не понимал никогда, и до сих пор не понимаю…
— И сколько здесь правды?
— Необычный, это кто-то другой, а я всегда считал себя заурядным человеком, и до сих пор считаю, а Ваши слова — это только мнение обо мне.
Я всегда говорил Изольде, когда нас встречали с подчёркнутым уважением — нас ни за того принимают!
— Благодарность одна из граней любви, хоть за неё саму не благодарят. А как Вы отмечали заслуги друг перед другом — цветами, духами, галстуками, которые Вы не носите, или просто взглядом, или улыбкой, которые говорят больше, чем слова?
— Никаких подарков… но можете не сомневаться, мы жили в гармонии, как одно существо. Изольда никогда не требовала ничего… Я забывал принести цветы, а она могла бы сказать, но никогда не говорила мне — принеси их, пожалуйста… Это мне было хорошо с ней, но и ей, надеюсь, тоже.
— Да, ей нужны были Вы, а не что-то обозначающее отношения между людьми. Никаких форм, только то, что у человека отнимать нельзя — другой человек…
— Игорь, я Вас уже, похоже, побаиваюсь…
— Вы чувствовали её поддержку с консерваторской скамьи, а был ли случай, чтобы Изольда Вас в чём- то не поддержала, и всегда ли семья к Вам успевала в нужную минуту?
— Семья успевала… Я, ведь, редко прошу, поэтому, по мне надо было догадаться, как по грудному ребёнку, что я хочу, от чего у меня немой крик — зуб идёт, или надо погладить по животу, чтобы всё прошло. Для Изольды я не был загадкой — она старалась все мои проблемы предусмотреть, а не решать готовые неприятности. Конечно, и она, и Тёма меня поддерживали, но в глупостях никогда.
— В глупостях?
— Конкретно, не помню, но их было предостаточно. А смог ли бы я без Изольды, без её поддержки моих первых профессиональных шагов не только прожить, но и что-то написать? Не смог бы. У нас с нею, кроме друг друга не было никого, как, если Вы помните, в песне у Джо Дассена — «Если б не было тебя» — она о таких, как мы…
— К красивому лицу, с годами, в общем-то, привыкаешь. А можно ли так же не замечать красивой души?
— Конечно, нет. Само пребывание в этом мире уже счастье, а если живёшь в гармонии с самим собой, и если ещё получается что-то, внешне это выглядит довольно просто: ты трогаешься, потом трудишься, едешь — значит, счастье тебе ещё и служит, но ты этого не замечаешь.
Так и с Изольдой… Мы вместе не замечали трудностей — может, это и было счастье?
— Позвольте, я Вас спрошу вот о чём: в Вашем кабинете висит постер удивительной картины Виктора Грабовского «Между музыкой и тишиной». Картина не даёт ответа, что между ними… А как считаете Вы?
— Тишину тоже можно слушать, как музыку. Лишённая тишины, музыка может и не родиться — между музыкой и тишиной лежит вдохновение…
— Тогда Вы мне скажите — появление жены в студии ломало этот обряд? Не зря же она придумала звонить Вам в маленький колокольчик, зовя к обеду. А как она сегодня для Вас звучит — как музыка или тишина?
— Абстрактный вопрос, ответа придумывать не хочу — просто она жива для меня и всё. Постоянно…
— Тот, кто остаётся, всегда теряет, как теряют нить разговора. Память хранит образ, но не принимает вопросов, а о чём Вы не успели поговорить, забыли её спросить?
— Вы знаете, наверное, мы обо всём переговорили, жизнь-то большая была, ну, а если что-то и вспомню из непонятного, спрошу у неё потом…
— Спасибо, Эдуард Николаевич. Не знаю, замечали Вы или нет, Изольда в Вашей музыке слышится — она есть и в «Рабе любви», и в «Сибириаде», и в «Сибирском цирюльнике». Мне кажется, что именно она смягчала Вашу палитру и убирала шероховатости, как учил Шапорин. Маэстро, для Вас не составит труда назвать композицию, на которую она больше всего похожа?
— «Раба любви» написана про неё — это же история вообще поразительная: У меня была утренняя запись на «Мосфильме», часа в четыре я возвращаюсь домой, и мне консьерж говорит: “Ваша жена попала в автомобильную катастрофу! И её и сына увезли в больницу”…
Вот это было связано живой нитью — жизнью на грани смерти, чудом выжили оба. Их развезли по разным больницам, а я ещё что-то писал в беспамятстве.
— А кто за рулём сидел?
— Нет, нет, их сбила машина на остановке троллейбуса, какой-то сумасшедший сидел за рулём.
— Они получили тяжелые травмы?
— Очень! Сотрясения, переломы. Я тогда чуть с ума не сошел. Артему было всего 7 лет. Днем я бегал по больницам, а ночью писал. Может быть, оттого музыка получилась такой эмоциональной, изломанной, и вполне соответствующей главной героине с изломанной судьбой.
— Господи, помилуй!.. Но из памяти-то не выкинешь, а музыка у Вас получилась, как сама любовь, как
что-то, до чего боишься дотронуться, чтобы, не дай Бог, не пропало…
— Я, как глава семейства, посчитал этот случай уроком жизни, и с той страшной поры стал больше времени проводить с родными.
— Если считать, что музыка — это прежде всего звуковая волна и вспомнить тот момент встречи вашей вдвоём на отдыхе с цунами, может, это и был момент встречи музыки и любви — расскажите, как это было?
— Фу.. у.. у… Это странно: во-первых, мы не поняли ничего. Шли последние известия на английском, в которых вдруг сообщают о гигантском цунами в Индонезии, огромном числе жертв, страшных разрушениях — огромный толчок в океанском дне, волна от которого должна придти и к нам, оттолкнувшись от Мадагаскара.
Стал соображать: вокруг тишина, мирная тропическая природа, мулатки, цвета кофейных зёрен, и время, которое останавливается по просьбе. И вдруг мы увидели, как с пляжа побежали наверх рабочие и первые посетители, а на горизонте моря возникла небольшая зелёная горка воды — она шла к нам — все остолбенели…
Я вспомнил про утреннее сообщение, и понял — всё безнадёжно, волна идёт. Мы ещё могли подняться, уйти наверх, но Изольда сразу каменной стала. Я ей предложил — давай убежим? А она сказала — я никуда не пойду, и я ей ответил так же, как накануне концерта «Реквиема» — тогда я тоже никуда не пойду. Но в тот момент это могло означать только одно — мы умрём вместе…
Я взял её за руку, и встал рядом — волна нам ударила по коленям, удар был сильным! А потом, мгновенье, и она ушла. Потом она мне сказала — я знала, что ничего не будет… А я знал другое…
Наш остров потрепало не сильно, а на соседнем острове с нашим стихия уже собрала людские жертвы. Энергетический выброс, сила которого приравнивалась к 550 миллионам атомных бомб, создал волну-убийцу, которая ударялась, поднималась, и всем своим весом уничтожала всё, что попадалось на её пути.
— Не знаю почему, но мне было важно услышать то, что Вы рассказали.
— Вы намекаете на самопожертвование? Тогда я Вам припомню ещё один случай: три года назад под нами в гараже, который на двести мест, случился пожар. Дом задыхался в дыму, пожарная команда повышибала все двери — всем выйти на улицу! А Изольда уже плохо ходила: я не могу — я хочу остаться здесь… Все выбежали, а мы никуда не пошли, но, слава Богу, не задохнулись, нас снова Бог миловал. С концертом, то же самое: когда моей жене плохо, этот невероятно важный для меня концерт стал мне абсолютно неважен.
Как хотите, так и понимайте, что это значит. Никита Михалков это называет «смотреть в одну сторону»…
— Пора, Эдуард Николаевич, подвести итог нашей беседе, и оторвать Вас от дорогих Вам воспоминаний, в которых, кроме сентябрьской грусти, всё ещё много тепла. Душа ли в душу вы жили, теперь Вам решать, и успела ли Изольда Алексеевна воплотить в Вас свою мечту, я думаю, жена Вам сама расскажет, когда вы встретитесь, и счастье снова вам улыбнётся…
— Это очень мило с Вашей стороны, Игорь. О жёнах или не пишут, или упоминают небрежно. Вы мне предложили тему, которая сама мне многое рассказала…
Моя Изольда не была ни выдающейся женщиной, ни матерью-героиней, но она была моя женщина. Мой колокольчик, который звал и к обеду, и к семейному счастью, которое мы никогда так не называли, а если он умолкает, начинаешь слышать и понимать неприятный звук колокола. Это, хоть и не страшно, но отвлекает, а времени и так мало. Если Вы знаете, в чём счастье, Игорь, то опоздали мне рассказать, я теперь и сам знаю. Я хорошо держусь, это замечают, хоть мне не говорят, а я, если честно, иногда чувствую себя в пустом зале…
— Неисповедимы пути Господни, но и на них легче выстоять, держа друг друга за руку, чтобы это стала одной рукой, а жизнь — одной на двоих.
О непростых вещах с маэстро Артемьевым когда-то поговорил Игорь Киселёв…
