Беседа с Александром Зацепиным: солдат Зацепин (Часть-1)

Голосом он совершенно не похож на собственные песни, скорей старомоден, но тем изумительней всё, что вышло из-под клавиш его рояля — филигранно законченное, модное, эстетичное, тихое и бешеное, как любое сердце. Пожалуй, он противоположность обычному понятию «гений», про таких, как он хочется сказать: они жили во времена, когда ещё была музыка…

— Добрый день, Александр Сергеевич.

Вашу биографию лучше не читать, всё равно, ничего не поймёшь. Читая её, я пытался выделить главное, но оказалось, что главное у Вас всё. Мне не хотелось бы беседу с Вами превращать в жизнеописание личности, хотелось бы, чтобы сама личность сняла несколько теней с некоторых мало понятных фактов, у Вас нет возражений по процедуре?

— Просто рассказать о себе?

— Начнём?

— Да, пожалуй, а с чего начать?

— Попробуйте, Александр Сергеевич, вспомнить: в марте 1945-го Вам 19. Вы покидаете Новосибирский железнодорожный институт, как выяснилось, это было «не Ваше», и отдаёте долг Родине. Где Вас застал «День Победы»? Наверное, кто-то из фронтовиков был в вашей части, не поделитесь впечатлениями?

— Время Вы указали правильное. Война заканчивалась, я начал службу в Омском пехотном, не помню, кажется, лагере, где готовили маршевые роты перед отправкой на фронт. Нас учили становиться бойцами прямо в поле, на жесточайшем, просто сумасшедшем, морозе стрелять и бегать по снегу, постигать рукопашный бой. Однажды мой товарищ из соседней роты пришёл попрощаться, на следующий день их уже отправляли, а значит и моему обучению скоро конец, но я, как и большинство мальчишек военного времени, не мог ждать. И мы решили вот что: «вас ещё долго будут мурыжить, иди к нам»? — предложил он мне. И я встал в их строй, мы стоим и ждём генерала, обещавшего придти проводить молодёжь на фронт, как вдруг на мне останавливается взгляд их старшины – «а ты кто такой»?

— «Солдат Зацепин»!

— «Нет у меня такого»?

— «Так буду»…

— «Нет, нет»!

Словом, фокус наш не удался, и я не попал на фронт.

— А знаете, у каждого свой путь. Сложись жизнь иначе, Вы бы ещё успели догнать войска, и войти в Берлин?

— Это всё, о чём я мог в то время мечтать, но Вы правы, жизнь сложилась так, чтобы через три дня ко мне подошёл командир полка:

— «Мы отбираем ребят в Тюменское пехотное училище, я и тебя записал, — ты ведь хочешь стать офицером? Доволен»?

Я отвечаю – нет.

— «Как, — ты не хочешь стать советским офицером»?!

— «А разве позорно быть советским солдатом»?

— Достойный ответ.

— И, всё–таки, я в нём оказался, и 9 мая я встретил в Тюмени, в пехотном училище. Фронтовики там были, конечно, но я не очень с ними был знаком. Они рассказывали, что они вернулись с войны с трофеями, у них с собой были гранаты, и кое-что ещё. Они, по-своему, оберегали нас, первогодков:

— «Что, — взводные обижают? Нет, — значит, будут, а мы им тёмную устроим»!

Солдатское братство, оно ведь не только было на фронте. В ту пору оно было везде.

— Александр Сергеевич, но война не закончилась 9 мая — в августе мы, согласно договорённости держав-победителей, объявили войну Японии. Как Вы не попали на Дальний Восток?

— Когда в Берлине всё закончилось, нам всем дали месяц отпуска, и я поехал в Новосибирск — мой родной город. Ещё до отъезда один знакомый музыкант из музыкального взвода посоветовал мне дома купить кларнет и потренироваться: «Ведь ты же закончил музыкальную школу, ноты знаешь, умеешь играть на рояле. Вернёшься в часть, скажешь – «Вот что я могу»! – и тебя у нас с руками возьмут, исчезнет необходимость рано вставать, бегать в противогазе, мурыжить себя в пехоте». Не скажу, что мне пришлось думать над предложением, музыка уже становилась для меня чем — то особым. Так я не попал на Дальневосточный фронт, а очутился в Новосибирске, где купил трофейный аккордеон, и кларнет, на котором месяц отзанимался, ходя к педагогу, а на аккордеоне научился сам, ведь я же был «клавишник».

— Ну да, аккордеон, тот же рояль, только на попа?

— Да. Но добавляется ещё одна «левая рука», которую приходится учить, хотя азбука там примитивная, конечно.

— Простите, аккордеон — это две октавы?

— В принципе, вообще-то, одна, но там так хитро «сделаны» звуки — добавляются ещё «низкие» и «высокие» из других октав, так-что, не поймёшь, в какой ты играешь?

— Действительно: опустился и не понял, что ты поднялся…

Зацепин смеётся.

 — Может быть, я долго рассказываю?

— Нет, что Вы, всё интересно.

— Через месяц, вернувшись в часть, я обратился к командиру музвзвода: смотрите, что я умею, — и сыграл ему гамму на кларнете. Тот побежал к генералу, генерал вернул на день «Юрьев День», дозволив мой переход, и вот я оказался среди музыкантов части. Это был очень хороший начальник музыкального взвода, — оценив мои исполнительские способности, как мне кажется, высоко, он привёл меня в Клуб.

— «Это скорей ваш человек»? — представил он меня начальнику клуба: — «Играет на трёх инструментах, не исключено, что может запеть». Я скромно добавил — «Получается так, но я же и профессиональный киномеханик, окончивший курсы ещё в седьмом классе»… Достал ему свои корочки, чем его окончательно покорил.

— Александр Сергеевич, Вы себя изначально к чему-то большому готовили?

— Тогда всех к чему–то большому готовили, помните: «Если завтра война, если завтра в поход» — ещё в школе, кроме образования, давали специальность, а то и две: я, например, ещё и тракторист, с двухмесячным стажем, честно заработанным мной в колхозе под Новосибирском на колёсном тракторе «ХТЗ», Харьковского Завода.

— Сейчас нет таких, пашут на «Катерпилларах»…

— Почему же, есть ещё «Кировцы», кажется? Нам всем приходилось заниматься, — это был 43-й год.Но вернёмся в год 45-й: Два генерала не долго из-за меня спорили, перетянул, конечно же, «клубный». Поскольку из всех «Двух» искусств важнейшим было сами знаете какое, рядовой Зацепин начал свой путь в кино заступив на место демобилизовавшегося киномеханика. Я принялся возить в часть весёлые музыкальные фильмы – «Серенаду Солнечной долины», «Мы из джаза», — просвещать солдат музыкой, и иногда «тапировать». Я играл в перчатках, потому — что, представляете, каково это играть голыми руками, в сибирские морозы, по ночам, в неотапливаемом клубе, когда на улице минус 32, а в помещении от силы градусов 20 ниже нуля, и все в шинелях… Можно сказать грубо, но честно, — плюнешь и замерзает!

— Без слёз, наверное, не вспомнишь, но это начало лучших лет жизни, — что может быть дороже?

— Верно, но, в каком-то смысле, дёшево мне ничего в жизни не доставалось. Я много работал.Там же, в клубе, я чуть не пересёкся с Кириллом Молчановым, своим будущим коллегой, — это произошло позже. А тогда меня почему — то решил перетянуть к себе «Ансамбль песни и пляски» Сибирского Военного Округа, в Новосибирске, но пока решался вопрос, служивший в нём, старший меня по возрасту, Молчанов демобилизовался.

— Так Вы с ним так и не пересеклись?

— Нет, я с ним пересёкся позже, но зато там, в училище я пересёкся и очень хорошо и надолго подружился с будущим Народным артистом, а тогда командиром взвода, Евгением Матвеевым, Женей, просто участником самодеятельности, в которой мы вместе выступали.

— Да что Вы говорите! Можете не представлять Евгения Семёновича, его заслуги известны.

— Но не так известно, что он был и очень приятный человек, и очень хороший друг… Впрочем, я опять сошёл с темы, я, кажется, остановился на том, что из Новосибирска прислали по мою душу письмо. Но училищу было не выгодно меня отпускать, и письмо легло под сукно. Извините за выражение, — клуб упёрся! В это время я уже готовился к ежегодной Олимпиаде музыкантов, что — то разучивал. Подходит время отъезда, все собирают инструменты, пакуют ноты, и тут меня товарищ капитан порадовал — «Ты не поедешь»! Было решено послать пианистку, очевидно, менее ценную, или в качестве выкупа за меня? Выручила солдатская дружба: меня провели на поезд, запихнули под лавку, и спрятали за забором ног. Поезд пошёл. Примерно через час пути я снял с себя гриф «секретности», и предстал перед Барабановым (фамилия капитана весьма соответствовала сопровождающему каждое его действие уровню шума, он примерно такой и был).

— Человек–объём?

— И это тоже. Реакция его была смертельно опасна – «Немедленно покинуть поезд»!

— «Но ведь я готовился»?
— «Нет»!
— «Я только сыграю на конкурсе и вернусь»?
— «Отставить»!
— «Куда я сойду»?

Конечно, я этого не сделал, впервые, может быть, нарушив приказ, в Новосибирск мы прибыли вместе. Отыграв в Доме Офицеров все конкурсные вещи, я уже хотел «паковать» свои, когда получил приглашение начальника располагавшегося там же «Ансамбля песни и пляски» не возвращаться в часть – «Мы тебя берём».

У Барабанова челюсть отвисла, признаться, у меня тоже:

— «Как это он останется»?

Но его попросили не «пудрить мозги»: «Мы высылали Вам два письма с вызовом на Зацепина – где они»?

Наутро моим новым местом службы стал «Джаз-Оркестр»! Между – прочим, в нём уже играл Эдуард Сосницкий, прекрасный музыкант и аранжировщик, от него я многому научился, и будущий мой коллега, композитор Георгий Иванов, к сожалению, уже ушедший от нас, мы с ним в музыкальной школе вместе учились. Места пианиста для меня не было, пришлось играть на аккордеоне, и ещё я пел, хоть в это трудно поверить. В
конце сороковых стало модным петь вчетвером, на четыре голоса, одному из которых и было доверено подражать мне. Была ещё певица, но та работала индивидуально.

— Джаза Вы успели вкусить?

— Да нет, не успел. По известному приказу Жданова нас разогнали.

— Это не тот ли приказ Главного Управления Музыкальных Учреждений от 9 сентября 46-го года, когда из джаз-банд оставили только один Утёсовский оркестр, все остальные признав циничными?

— Я вижу, Вы его знаете, или помните?

— Ну, — откуда. Смеётесь? – Читал, конечно.

— Не много и потеряли, а вот я тогда потерял аккордеон, который уже начал кормить меня. Начальник ансамбля мне предложил: или иди служить опять с винтовкой, или давай, бери балалайку и переучивайся?!

— Как я понимаю, от таких предложений не отказываются? И Вы перешли?

— Правильно понимаете, попробуй – не перейди!

— Но, это же три струны… кто придумал балалайку!

— Ничего, я и до сих пор могу что-то на них сыграть. У скрипки и виолончели их по четыре — значит балалайка только на четверть не они, и тоже ведь музыка.

— Не сомневаюсь, и что было дальше?

— Жизнь защитного цвета завершилась двумя годами спустя. Отслужив три года, я демобилизовался, и, не теряя времени, пошёл в филармонию, естественно, Новосибирскую. Меня взяли работать концертмейстером – пианистом, и солистом – аккордеонистом, мне дали высшую категорию, а следовательно, и ставку, и начались поездки по всей Сибири, Кузбасс, Кемерово… Работы было много, и зарабатывал я прилично. К тому времени я женился, и жена была против моей дальнейшей учёбы: зачем тебе учиться, — мне денег хватает, а выучившись, ты зарабатывать больше не станешь, и даже это потеряешь!

Но разве можно было остановить меня в желании учиться, когда ещё до армии, в институте, у меня уже был небольшой собственный джаз – оркестр, которым я занимался больше, чем математикой, почему меня и отчислили, — я не сдал сессию! И даже ещё до этого, в школе, у меня дома собирались труба, трамбон, барабанщик, и я – фортепьяно, подаренное отцом. Я уже тогда писал аранжировки на слух для всех на самые популярные песни, потом их назовут шлягерами, позже хитами, а как это будет называться дальше — кто его знает? Название явно не последнее. В пятом классе я уже сочинял какие-то мелодии для фортепьяно.

— Но кто в Вас заложил такое начало, только не говорите мне про Моцарта?

— У меня был музыкальный отец, собравший серьёзную коллекцию пластинок, в основном, классики, которую мне пришлось прослушать ни один раз, мягко говоря, по просьбе отца. Мне легче всего понять, что в музыку я пришёл по его же просьбе — он у меня был хирургом, но был зациклен на музыке. А мама, преподаватель русского языка и литературы, ещё и одобряла это, — «ну, занимается и занимается»,… а значит, и моё отношение к музыке было предрешено.

— А папа сам ни на чём не играл?

— Нет, он был собиратель, и, повторяю, серьёзный: Классика, Шаляпин, Собинов, оперы разные.

— М… м… но мне кажется, я ушёл в дебри?

— Что Вы, нет: туда-сюда, это нормально, у Вас интересно всё!

— Как я уже сказал, у меня было много гастролей, в перерывах между которыми я занимался на фортепьяно у профессора…ну, не важно, как его звали, сам уже забыл, кажется, Шпеер, он мало известен. У меня что-то стало получаться, я даже написал несколько произведений, готовился, всерьёз подумывая о музыкальном училище, которого в Новосибирске не было, но, в целом, их было много, я только не выбрал город.

— Должен признаться, для меня загадка, почему Вы выбрали консерваторию не в традиционно привлекательных Ленинграде или Москве, а остановились на не самой престижной, Алма-Атинской? Наверняка работа в Москве была пусть и далёкой, но уже целью для Вас?

— Понимаете, это так и не так: мне в очередной раз помог случай. С концертной бригадой из«опереточников», которых было человек десять, в сценических костюмах из «Марицы», «Сильвы», «Летучеймыши», я – аккомпаниатор, выехал на гастроли в Алма-Ату.

На моё счастье, там были и муз училище, и консерватория, — единственное тогда высшее учебное заведение Казахстана. Я сразу сунулся в музыкальное училище, показываю всё, что я могу, все свои музыкальные фокусы.

— О-О-О! — так они отметили мою одарённость, и посоветовали идти сразу в консерваторию, — зачем Вам время терять? Действительно, уже шёл тысяча девятьсот пятьдесят первый год, и я отправился в консерваторию — на фортепьянное меня приняли. А моим педагогом стал, наверное, заждавшийся меня питерский композитор Евгений Григорьевич Брусиловский. Тогда там собралось много людей, согнанных войной, в том числе и эвакуированных из Ленинграда. Много театров, детский, например, Натальи Сац,
драматический театр.

— Это не неожиданность: Алма-Ата военно-культурный центр всего Союза, куда переехал даже Мосфильм. Эйзенштейн снял там два свои лучшие фильма – «Ивана Грозного» и «Александра Невского».

— Да… а… А в Новосибирске, — я так немножечко вернусь назад, — там был свой драматический театр «Красный факел», хочу сказать, и весьма не плохого уровня даже сейчас. Так-вот, Женя, мой друг, Матвеев устроился и работал там, чтобы проиграть все спектакли, а потом уже штурмовать Москву. Он, по-моему, года два там работал.

— Чтобы отшлифовать талант перед главным штурмом?

— А это не правильно? А приехать в Москву сразу после армии, чтобы показать себя — а я роль забыл?

— Ваша правда — сибиряки упорные, целеустремлённые люди. Я бы хотел обобщить эту часть нашей беседы признанием качества, присущего всему послевоенному поколению: «Поставить цель и её добиться»! Молодцы!

— Спасибо за комплимент…

Одним словом, устроился я в консерваторию, и мой преподаватель, Евгений Григорьевич, говорит мне:Шурик… А он меня Шурой звал. — Шура, Вы хотели училище не заканчивать, но Вы не знаете «школы» — гармонии, полифонии, которые «высшая школа» подразумевает Вами освоенными? Освойте их, и на следующий год я Вас возьму в свой класс.

— И Вы отправились снова в «школу»?

— Да, но не в первый класс. Я «фортепьянный» бросил потому , что понял — без училища я, если и не «отсталый», то немножко «отставший», и мне надо догонять, и что на двух стульях усидеть, в данном случае, невозможно — у меня было слишком много «хвостов». Правда не через год, а через два года Брусиловский взял меня, и я учился сразу на двух факультетах — фортепьянном и композиторском.

— Обычно это два следующих друг за другом образования — так учились Паулс и Морриконе. Фактически, Вы через ступеньку прыгнули?

— Получается, что так. А мне уже было некогда, я чувствовал, что я вырос… А потом опять началась работа, я работал в разных местах, в Институте Физкультуры играл «художественную гимнастику», в Доме Учителя играл в самодеятельности, пока не оказался на киностудии «КазахФильм» в должности музыкального оформителя. Тогда ещё не было магнитофонов, музыка не писалась на плёнку.

— Всё было солидно, но неудобно?

— Трудно было. Тот, кто меня принял, мне говорит: будешь оформлять тяжёлое машиностроение — бери Бетховена, обратно, к ткачихам Моцарт хорошо подходит, Чайковский.

— А к тяжёлой артиллерии – Бах?

— Вы читаете мои мысли. Потихонечку так и начал. Потом дали какую – то песню написать, сделал маленький документальный музыкальный очерк, пока, наконец, первый казахский режиссёр и талантливый артист Шакен Айманов, трагически погибший в пятьдесят шесть лет в Москве под колёсами автомобиля, снимая свой первый фильм «Наш милый доктор» не обратил на меня внимание, и не пригласил в картину.
Вокальную партию в фильме спел Ермек Серкебаев — Народный Артист. В его исполнении песня «Надо мной небо синее» стала довольно популярной. Тогда же её услышал и режиссёр Леонид Гайдай. Жена его, Нина Гребешкова ему сказала: «Лёнь, возьми этого молодого композитора Зацепина на свой новый фильм, у тебя же пока нет никакого, — смотри какая песня хорошая»?

— «Песня — то хорошая, но я не знаю, как он для меня напишет»? Потом он, всё-таки, меня взял, так-что, эта моя «Лебединая песня» оказалась для меня без большого подтекста, доставшегося, по–видимому, «КазахФильму». Её ещё долго крутили по радио, эта песня прожила лет пятнадцать — двадцать, всё её пели и пели…

— Это был Ваш старт в большом кино, если так можно сказать?

— Думается, в то время, — да.

— Я ещё застал её широкое исполнение, она мелодична, в меру навязчива, и, следовательно, вполне достойна для старта.

— Да, она помогла мне переехать в Столицу. А почему в Москву переехал? Когда я над ней работал, я ездил записывать её там, с оркестром Кнушевицкого Виктора Николаевича — после его смерти руководителем стал Юрий Силантьев.

— Кнушевицкого знаю хуже, но Силантьева сразу находишь по звёздам той поры – он почти всем им помог состояться.

— Силантьев был человек изумительного таланта, правда, он немножко любил «закладывать», но ничего, он знал свою работу, а после работы в этом параграфе почти у всех, кто связан с искусством, а тем более, большим искусством, можно поставить – Да!

— А знаете, он чем-то был похож на Василия Павловича, на Соловьёва–Седого, Вы не находите? — И статью, и талантом, и с «параграфом» был знаком тоже не понаслышке?

— Они, кстати, и дружили. Мне Виктор Николаевич Кнышевицкий рассказывал очень интересную вещь:

— «Ты знаешь, мне Вася этот позвонил по телефону, насвистел песню»…

— Так-таки, и «насвистел»?

— Именно так – насвистел песню.

Говорит — «Найди мне какого-нибудь исполнителя, запиши, а то песне уже два года, а она записана женским голосом, с оркестром народных инструментов»?! А это были «Подмосковные вечера», между–прочим.

Меня часто спрашивают – а что такое шлягер? А вот когда все компоненты совпадают по уровню, тогда это и шлягер. К каждой песне нужно подобрать своего хорошего исполнителя. Мне, как новичку, повезло с Бейбутовым, но в дальнейшем я уже на везение не полагался.

Так и Кнушевицкий, – он нашёл Владимира Трошина, сделал хорошую аранжировку, и песня заново родилась.

— По-моему, она впервые официально прозвучала на Московском всемирном фестивале молодёжи и студентов?

— Я не помню, до или после, да это, наверное, и не важно: песня пролежала два года, и, наверное бы, погибла, но всё благополучно сложилась, и она приобрела бешеную популярность.

— Александр Сергеевич, Москва, — город, где всегда полдень. Как она заметила Ваш талант в 56-м? Кто сделала Вам предложение от которого Вы снова не смогли отказаться?

— Оркестр играл. Мне стоя аплодировали за сделанные мною аранжировки. Я, всё-таки, имел опыт работы с оркестрами, занимался этим в молодости, делал партитуры и аранжировки для всех. Хоть это были и небольшие оркестрики, но я уже примерно знал, как что звучит. Ещё Брусиловский меня учил, что я всё должен делать сам. И когда Кнушевицкий стал со мной разговаривать – «Слушай, а чего ты там сидишь, в этой дыре? Ты видишь, как мои музыканты тебя приветствуют, ты всем понравился, ты сделал прекрасную работу — возьми, и здесь оставайся»? Он мне дал какой — то толчок… Работа и жизнь в Столице были в пределах моей мечты, хотя, быть может, я уже задумывался о большем?

— Правильно, где Вы ещё найдёте столько адреналина.

— И это, конечно, но Вы знаете, у московского адреналина длинные руки. Дело в том, что моя дипломная работа, которую я написал в Алма-Ате, балет «Старик Хоттабыч», был поставлен в местном театре, и даже несколько сезонов успешно шёл. К сожалению, Борис Лагин, автор книжки «Старик Хоттабыч», живя в Москве, никому не давал делать либретто. Он сделал своё, при полном отсутствии знаний о механизме искусства танца. Балет, как искусство, настолько условен, что либретто к нему должен делать балетмейстер. Не всё же можно в балете сказать и рассказать, а Лагин в расчет не брал, что это был в трёх актах, большой балет, либретто которого уже написал балетмейстер театра имени Абая, Даурен Абиров, и когда его начали ставить, задумались об авторском праве. Пусть оно у нас ещё было не такое международное, автора, всё-таки, надо было спросить, и когда его спросили, он категорически отказал: «нет, ребята, какое либретто? – ставьте, но только по–моему».

Мы обратились в Министерство Культуры, дошли до самых высших чинов, и, наконец, Лагин сдался, но только для одного театра. А мы хотели поставить спектакль ещё и в Новосибирске… Видимо, эпопея с «Хоттабычем» меня случайно и пропиарила перед москвичами и гостями Столицы».

— Могу уточнить, балет шёл пять лет, начиная с 1961-го — довольно долго для дипломной работы. Казахи до сих пор вспоминают с большой теплотой и его Вас не только за «Хоттабыча», но и за то, что окончив консерваторию в Алма-Ате, Вы стали композитором мирового масштаба и их национальной гордостью. Алма-Ата неоднократно предлагала Вам авторские вечера, поскольку считает Вас своим композитором, и однажды он действительно состоялся. Не расскажете мне в двух словах как он прошёл?

— Да, это, если я не ошибаюсь, было в 2002-м году. Меня пригласили дочь Нурсултана Абишевича Назарбаева, и Ермет Серкебаев. Он там снова спел «Надо мной небо синее», под моё фортепьяно, вспоминали молодость. А потом ещё раз приглашали года три назад уже в новую Столицу, Астану, — концерт прошёл с успехом, пели все свои местные.

— И не сомневаюсь, что учитывая Ваш статус, лучшие, — в республике Вы композитор номер один!

— Конечно, они меня помнят. Играл хороший большой оркестр, по типу Федосеевского БСО. Как — будто, шёл снег, и тут же таял, так всё было красиво в тот вечер. В моё время такого не было, к сожалению. Был на весь их Рапскудын-Мурдын какой-то небольшой оркестр, похожий на самодеятельность…

Но мы опять вернулись в Алма-Ату, хоть начали о Москве. Как всякого начинающего, в Москве меня покрутило по «Ресторанам», чуть не занесло в джаз, но уже стали «разгибать саксы».

— И вот Вы оказались в кино? На сей раз в Большом Кино, у Гайдая. Давайте уточним некоторые подробности: Гайдай начинал с Богословским, потом появились Вы, и тот потерял работу у Леонида Йовича — он не был комедийным композитором. К тому же, его талант обслуживал духовные потребности поколения, которое почти закончилось. Гайдай был уже другое поколение, и ставил комедии, которые были о другом и для других. Чудо, что Вы с ним сработались. Говорят, Леонид Йович был невыносим, как все гении, но признавал очевидное. Почему, всё-таки, «Песенку о медведях» он не сразу услышал? Это же повторилось и с «Островом Невезения»?

— «Остров Невезения» сразу он услышал, — как это не сразу? Он просто долго думал, куда её поставить, песня в сценарии была запланирована одна, и в результате, придумал новую сцену – Миронов её спел на корабле. Это был один из первых советских «клипов».

— Прошу прощения, но «Песенку о медведях» он всё-таки, не оценил первоначально?

— Вы сравниваете разное.

— Давайте по очереди?

— Хорошо, давайте тогда сначала о «Кавказской пленнице»?

— Как Вам будет удобнее…

— Работа над фильмом началась и у меня, и у Гайдая одинаково плохо. Он ходил хмурый, и у меня с музыкой что-то поначалу не ладилось, вообще не клеилось. Я написал песню, показываю эту первую песню в фильме Гайдаю… Кстати, он очень жалел, что не заказал мне песню к «Операции Ы». Я ему предлагал поставить песню, помните, Шурик с Селезнёвой… во второй новелле там, где оба сдают экзамены, точнее, где идут под музыку их тени, там, как-раз, могла бы быть песня. Он заупрямился, а потом всё время зудил: «Вот ты не настоял, а у меня бы песня осталась!» — он меня ругал за то, что я его не уговорил???

В «Кавказской пленнице» Леонид Йович решил исправить ошибку, песня была нужна, песню он заказал. Показываю ему первый вариант, пока без слов, он его утверждает. Дербенёв, с которым мы только начали сотрудничество, делает текст. Песенка называлась, по — моему, «Первый день календаря», я уже точно не помню ни самой мелодии, ни текста – так, набросок.

— Это очень неожиданно.

— Я записал её вчерне, ни с кем–то, конечно. Просто, мелодию, и отдельно были слова — на рояле намычал. И он сразу стал давать её и друзьям, и недругам слушать, — каков будет результат? Потом мне говорит: «Знаешь, — половина сказала, что песня хорошая, а другая, что она так, средненькая, — надо писать снова».

Я, конечно, где-то расстроился, но раз не получилось — не получилось. И это для меня означало, что нужно сделать то, что надо, — срочно, притом. Я уехал в Дом Творчества, он у нас в Иваново был, и во «всю ивановскую» работал, тем более, что в Иваново только так и надо работать. Устроил себе «Болдинскую Осень», в поте лица написал там пять мелодий, и, между-прочим, среди них ту самую «Песню про медведей».

А Гайдай уже был в Алуште, и тем временем вовсю снимал фильм. Я посылаю ему плёнку с мелодиями. «Именно та», — она, то-ли, была третья по счёту, я не помню уже, и написал, что, когда появятся слова, песня может стать шлягером, и что лучше я уже ничего не напишу. Если тебе не нравится, — пригласи Арно Бабаджаняна!

— Хорошо сказали.

— А он был в таком состоянии невесомости, как это у него бывало иногда недели на две.

— Он загулял?

— Да. И пока этот курс приёма не завершит, ему всё плохо – всё плохо…

В дальнейшем-то я его узнал, мне и Нина, жена его говорила: «Саш, ты на него не обижайся: в таком состоянии он обязательно кому-то делает неприятности, придёт домой, мне должен их сделать, потом утром извиняется».

— Я же говорю – сложный человек был.

— Не то слово, так всё время и шло. Получив письмо, он мне отвечает: «Вроде ничего мелодия, но я думаю, всё-таки, композитор из тебя, по-видимому, не получится, и я лучше приглашу Арно Бабаджаняна».

«Сожалею» – ответил я, и пошёл в музыкальный отдел «Мосфильма» с написанным заявлением об уходе из картины, на имя Лукиной — была там такая чиновница, Лидия Александровна, которая рулила в те года киномузыкой, — сказал, что я из картины ухожу, потому — что… Протягиваю заявление. Дама мне в естественном волнении отвечает, что, «во — первых я против, а во — вторых я так не могу, я должна показать Ваше заявление своему начальству — руководителю комедийного, кажется, он назывался, отделом, Ивану Александровичу Пырьеву». Приходим к нему, я ему показываю письмо Гайдая, говорю, что вот так и так.

— Ка-ак Вы уходите?! Мы же Вас отметили ещё на той картине, что Вы как раз чувствуете гайдаевскую эксцентрику, его почерк, пишете то, что надо. Что это такое-то, давайте сюда Гайдая! Где Гайдай?

Говорю – «В Алуште снимает».

Он — Лукиной: «Вот и командируйте его туда, отправляйте с Дербенёвым и пускай решают этот вопрос на месте»!

— По-моему, это уже комедия, Пырьев был мастер?

— Наверное, «Три Тракториста», только мне было не смешно. Нет, Пырьев, определённо, был серьёзный человек, — порвал моё заявление, мужик сказал – мужик сделал, хотя он потом говорил, что вот эта песня из «Кавказской пленницы», он её не слышал сначала, потом, когда он слушал в фильме, он сказал…Может быть, тогда позже об этом? Смотрите, я потом могу забыть….

— Нет, продолжайте, прошу Вас.

— Потом, когда сдавали фильм, но не окончательно, а на предпросмотре, в нашем «буйном комедийном отделении и Пырьев там», Иван Александрович сказал: «Вот, Лёня, эта песня у тебя основной номер, она выдерживает действие, но популярной не будет» — это его слова. Гайдай потому её и не убрал, а она взяла и выстрелила — вот тебе и не стала популярной?

— Умеете Вы палки из колёс вынимать.

— Благодарю, Вам виднее. Но вернёмся к фильму и «трём баранам». Алушта, я приезжаю с Дербенёвым туда, заходим в гостиницу, а там вся наша «тройка».

— «Любимцев»!?

— Я их уже назвал, и уже напевает – ля… ляля… ляля… ля-ля, — сразу запомнили эту мелодию. А Гайдай им говорит: «Мне надо, чтобы народ, а не вы запомнил эту мелодию, запомнил и пел»!

Мы зашли к нему, он в любимом сумрачном состоянии, и говорит:

— «А чего вы приехали»?

Отвечаю ему: «Мы хотели уйти с картины, я написал заявление», и всё рассказываю ему.

— «А что мне Пырьев, что мне Пырьев»? — хлопнул дверью, и ушёл, оставив нас у себя???

Мы с Дербенёвым остались, переглянулись — ну, чего мы будем здесь сидеть? Это бессмысленно. Что тут сделаешь, раз не вышло — не нужна наша музыка. Я тогда ещё не знал хорошо ни характера Гайдая, ни настоящей цены его эмоций, как-то это ещё не проявилось ярко. Выйдя из гостиницы, мы пошли прогуляться по городу, туда-сюда походили, собрались пойти на море вместе с «тройкой». Моргунов, как-раз, пробил всем закрытый пляж, правда, всего на четыре лица, нас пятеро, но идём — Никулин, Лёня Дербенёв, я за Вициным, а замыкает шествие Моргунов. Вот его-то и не пустила служительница у входа, — я до четырёх умею считать! Вицин её поздравил – большего и не надо, и, показывает на Моргунова: «А этот не будет купаться – мы на нём плаваем». Весь этот и следующий день мы были на пляже.

— А говорят, Моргунов тоже бывал обидчив?

— Не знаю, не более, чем Гайдай, и не в этот раз. Но вернёмся к нашим «медведям»: на море хорошо — уезжать не хочется, но мы с Дербенёвым понимаем, что мы здесь лишние. Решили на следующий же день улететь обратно, но за это время приехали сценаристы картины, Костюковский и Слободской. Те пришли, наши мелодии послушали, и сразу запомнили, а потом говорят – «Ты спой, птичка»?

Лёня Дербенёв срочно родил стихи. Точкой опоры для песни стала Земная ось, он к ней привязался, нашёл чудаков – медведей с немытыми спинами, и сделал из «песни» — песню, которую все тут же одобрили, и мы полетели этот шедевр записывать.

— Александр Сергеевич, а Яков Костюковский являлся для Гайдая авторитетом, он к нему прислушивался?

— Ну как не прислушаться к сценаристу, он – автор, но песенка и актёрам всем понравилась, — куда уж Гайдаю было деваться, — принял!

— А Вы с Костюковским не подружились? Говорят, он был неисчерпаемого юмора человек?

— Как Вам сказать, конечно, мы контактировали, но крепкой дружбы не сложилось, хотя я, в меру своих способностей, и озвучивал его юмор. Что же до их отношений с Гайдаем, они были нужны друг другу, но даже это не останавливало обоих перед возможностью в очередной раз поругаться. Скажу только, что после того, как они окончательно порвали отношения после «Брильянтовой руки», Гайдаю долгое время нечего было снимать.

Но я, всё-таки, был композитором Гайдая, а не Костюковского. А ведь были планы и на продолжения, и на другие фильмы, но Гайдай говорил мне: «Саш, ты вот не знаешь, но то, что они со Слободским мне приносят, это капустники, юмора у них много, а сценария, как такового, и рядом нет»?

— А «тройка» как развалилась? Сами или работы не стало?

— Н… не знаю, в фильм их нужно было брать целиком. Наверное, как идея, они себя исчерпали, но и Гайдай помог: он их собрал – он и развалил, сделав ставку уже на Никулина и Вицина, с которыми работал ещё на своём первом фильме «Деловые люди», — помните, где рыжий проказник чуть не сожрал Смирнова? Они ведь и были разными, Никулин – генератор идей, и по существу, он, а не Моргунов, был у них главарём, это отражалось и в гонорарах, которые у них весьма, как мне кажется, отличались, никулинские, обычно, в лучшую сторону.

Читать продолжение интервью

Беседует журналист Игорь Киселёв