Никита Михалков о дилогии «Утомленные солнцем II»: «Это не картина о войне. Это притча, это сказка»

Помните, как на экраны вышел первый фильм из дилогии «Утомленные солнцем II»? Как тогда принимали «Предстояние», а потом «Цитадель»?! Все обложили с ног до головы режиссера, но сами картины никто не посмотрел! А те, кто все-таки дошел до кинотеатра, обложили еще раз. А вот мне эта дилогия понравилась, сегодня я и вовсе считаю «Утомленные солнцем II» шедевром, потому что никто больше о войне возвышенным киноязыком с нами не поговорил.

Предлагаю вниманию читателей мою беседу с Никитой Сергеевичем Михалковым о кино, которое нам всем еще предстоит понять. 

— Никита Сергеевич, скажите, когда в девяностые вы заканчивали снимать «Утомленные солнцем», уже думали тогда о продолжении?

— Тогда еще нет, а чуть позже, после «Сибирского цирюльника», мне захотелось снять с этими же героями немножко другую историю. Потому что мне казалось, что не было еще взгляда на войну с точки зрения метафизического отношения к этому. К войне как к некому действию, в которое включено всё. То есть я убежден совершенно, что ни одна страна не знает, что такое война, если она не воевала на своей территории. А война на своей территории – это когда воюет все: и дети, и старики, и солдаты и офицеры, и дерево, и скамейка, и река, и небо, и поле – все воюет! А если это так, то все включено в это — и комарик, и мошка. Я не хотел снимать историческую картину о войне, много сделано этих картин. Мне было важно снять вот так, и я убежден совершенно, что то, что мы хотели сделать, мы сделали.

— Почему же картину зрители, мягко скажем, не приняли? У вас сегодня есть этому объяснение?

— Я думаю, что неправильный посыл был, когда мы ее запускали на экраны, неправильный был вектор. Это не картина о войне. Это притча, это сказка. Это притча с огромным количеством метафор, которые нужно прочесть, нужно их прочувствовать. Допустим, чего стоит только одна метафора, когда и немцы и русские толкают машину и засыпают. Я много читал разного о войне, очень много писем читал, и очень часто возникало одно и тоже ощущение войны: хочется есть и спать. И вот когда люди, делающие одно дело, враги, стреляющие друг в друга, засыпают под колыбельную – это образ очень важный, и его надо почувствовать, его надо понять. Но как почувствовать, если смотреть на это с попкорном? Собственно, я никого не обвиняю. Могу винить только себя, что мы не дали зрителю нужного направления, сделали эту ошибку, не додумали до конца. Но от этого картина не перестанет быть такой, какая она есть. И я убежден, что она дойдет до зрителя. Убежден. На мой взгляд, картина опередила себя лет на восемь.

— Может, проблема непонимания как раз в том, что такой войны на экране зрители еще не видели? И многие детали и эпизоды показались из-за этого фантастикой? Что вы думаете по этому поводу, и по каким критериям вы отбирали материал, когда читали о войне? Как вы понимали, что вот эту историю я возьму, а эту нет?

— Дело в том, что, так или иначе, читая материал, ты подбираешь тот материал, который тебе нужен. Это же не то что разложил материал, посмотрел его и снял по нему картину.

Допустим, «черная пехота», о которой много очень говорили, что это ложь и неправда. Да, это не было массовым, но это было! Были случаи, когда людей, которые были на оккупированной территории, пускали вперед как живой щит. Другой разговор, как ты это трансформируешь. То есть в этой картине действительно очень много вещей, которые не вписываются в представления о том, какой должна быть война на экране. Но каждый факт, даже если он кажется абсолютно экстраординарным, кажется буффонадой – имел под собой реальное событие.

Допустим, транспаранты со свастиками на танке. Сколько над нами издевались! Но есть фотографии, когда по пыльной дороге шли танки, они шли на большой скорости, и эта скорость помогала им за счет ветра поднимать огромные транспаранты со свастикой – и это было страшное, абсолютно устрашающее зрелище. До 41-го года немцы, понимая, насколько они сильнее всех остальных армий, включали самые иезуитские методы. Допустим, они сбрасывали пустые бочки с дырками вместо бомб, которые свистели так, когда летели, что молодые ребята седыми выходили из окопов. Или, скажем, противопыльные маски на лошадях. Это же документы есть, фотографии. Вы можете себе представить, что творится с мирным жителем, когда он видит кавалерийский отряд немцев — маски на немцах и на лошадях? Это современное кино 3D — эти монстры. А что происходило с человеком несведущим? – Он надламывался духом.

Это все была психологическая атака, и, кстати говоря, очень во многом они в этом перебрали. Потому что русский человек может терпеть, терпеть, он может все терпеть, но только не унижение, которое перехлестывает все. Тут он уже встает и ничего с ним не сделать. Немцы перебрали в унижении – это было абсолютно очевидно в результате.

— Если возвращаться к войне как к чему-то метафизическому, то как еще это проявлено в картине? Или, если прямо спрашивать, где в фильме Бог?

— Понимаешь, Бог на войне! Вот, что у Котова? Котов – человек, страшные поступки совершивший. Когда Сталин ему говорил: «Ты это, ты то, ты травил крестьян, ты прикончил монашенок, монаха, ты правильно делал все. Но вот теперь тебе предстоит еще это сделать, и все, и тогда ты получишь армию». Это же искушение какое гигантское! Из тюрьмы взяли – дают армию. И когда Котов один на один со своим решением — вот сейчас он должен запустить пятнадцать тысяч безоружных людей на верную смерть, и это приказ, значит, его совесть будет чиста. И тут возникает вопрос: есть ты и Бог. Для себя и для людей ты можешь оправдать этот поступок, а для Него? И он принимает единственное решение, просто говорит: «Дай палку». И идет сам, а там, будь что будет. А там — Промысел Божий. Но это опять же надо почувствовать…

— Пусть не все зрители, зато актеры, я знаю, почувствовали. Некоторые говорят, что эта картина перепахала их мысли, их мировоззрение. Как вы вместе с ними погружались в это? Что искали и что находили?

— Вы знаете, когда снимаешь такую картину, нужно физиологически ощутить этот мир. В зимней сцене с кремлевскими курсантами, когда мы снимали, была ужасная зима без снега и с диким морозом. У нас был искусственный снег, а холод страшный. А мы же одеты были как? Во что одеты штрафники, в то и одеты, в общем. Ну да, было теплое белье, но все равно, когда это изо дня в день, изо дня в день… И у меня случился внутренний метаморфоз. Я в какой-то момент, когда ехал домой со съемки, вдруг с такой ясностью представил себе, что вот я, играющий Котова, я еду домой, я приеду домой, я вымоюсь, я пойду в баню отпарюсь, выпью водки, лягу спать, то есть я-то, играющий Котова, уехал, а Котов остался там. И не бани, и не водки, и вот эта страшная морозная ночь, и пули настоящие. Вот этот невероятный быт войны.

Но да, с тех пор прошло время, но если погрузится? Вот когда ты видишь, что кому-нибудь из родных плохо или операция, ты представляешь себе, что вот сейчас его режут, что-то сейчас с ним делают. Как же это, наверное, страшно, когда ты погружаешься в это… Или я читал воспоминания, когда в Сталинграде, где леса не было, бруствер складывали из замороженных тел немецких. Вы можете себе представить? Вот ты сидишь за бруствером за этим, а перед тобой лицо человеческое. Лицо немца какого-то замороженного и в нем 50 пуль уже сидит. Он тебя прикрывал. Это чистая фантасмагория за гранью человеческого понимания. Но когда люди постепенно туда опускаются, для них это становится естественным. Вот эта вот противоестественность войны, которая становится естественной для человека – это очень серьезно. И вот здесь как раз для меня и существовал поиск. Как человек, который хотел убить комарика, который кого-то кусает, отклоняется, и вот три пули врезаются в землю, где только что была его голова. Как? Секунду назад! Секунду назад! А если бы не было комарика? Вы понимаете эту связь?! Но, к сожалению, для этого, все-таки, должен быть правильный камертон дан. А если это просто слушать и смотреть, то все ерундой какой-то кажется.

— И здесь я хочу спросить про финальные сцены ваших картин. Они вызвали много споров и опять же непонимание. Кто только не сумничал про мину, на которой герой должен был подорваться. Но как я понимаю, в финальных сценах притчи должна быть какая-то метафора, какая она здесь?

— Вы знаете, если бы я мог это объяснить!

— Вы не можете объяснить?

— Абсолютно. Есть вещи, которые… То есть, понимаете, конечно, есть, и было этому какое-то объяснение наверняка. Я не пьяный и не вслепую это снимал. Но, когда они приобретают художественный образ, когда они превращаются в метафору, в нечто, они становятся от тебя абсолютно независимы. Здесь, единственное, что я могу рационально сказать, что мне многие советовали закончить тем, что взрывается мина. «Ох, какой страшный, потрясающий финал будет, вот они поговорили, встретились, и отец взорвался!». Ну да, оно так, наверное, и было бы. И здесь, мягко говоря, моя неточность, но осмысленная неточность, и люди знающие понимают это. Но я не мог так закончить картину. Потому что это было бы несправедливо по отношению к тому зрителю, который проникся к героям. Вот так ее закончить!? И?!

— И тогда вы придумали душераздирающую сцену со старухой, которая умоляет Котова не убивать сумасшедшего немца…

— Это старуха сумасшедшая, несчастная, которая потеряла всех своих. И сумасшедший немец, маленький, абсолютно обезумевший от войны, с куском железа в голове, который для нее единственное живое существо. И результатом картины, после того как все это прошло, является вот эти бесконечно идущие танки и на их пути эта старуха, которая умоляет не тронуть немца! Немца, который, может быть, был один из тех, который убил ее мужа и четверых детей. Но для нее это не существует! Она говорит: «Он же живой, он как собачонка, не трогаете его, а то я совсем останусь здесь одна». То есть образ этой женщины, собственно, это и есть как бы образ страны, образ России. Вот такая женщина. Да, ее мучают, насилуют, а она защищает того, кто ее насилует. Это важно очень для меня. И вообще для понимания, почему была выиграна война. Потому что война была выиграна не от того, что мы ненавидели немцев, а от того, что мы любили то, что мы имеем. Не ненависть к врагу, хотя она и была, но было еще более сильное чувство – любовь к своей земле. Это очень важно.

Поэтому, как только человек начинает говорить: «Как же так?… Он же не мог! Но мина-то должна была взорваться!». Я говорю: «Ну, ребят, значит, не для вас кино, оставьте это на моей совести».

— Смотрите, как интересно получается, в первой части «Утомленных солнцем» образом России был заблудившийся водитель…

— Да.

— Там вы его убиваете, то есть Россию убиваете, а здесь нет…

— А здесь нет!

— Тоже метафизика?

— Да, наверное, наверное…

Беседовал Максим Васюнов

 

ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ:

Удар в солнечное сплетение, или почему молодые русские мужчины не пошли на Михалкова

«Неоконченная пьеса для механического пианино». Где Чехов — там вечность

«Пять вечеров» — перед нами великое кино