В последнее время посмотрел несколько десятков документальных фильмов, снятых в России за прошедшие два года. Ленты разные и по темам, и по жанрам, и по качеству режиссуры, но в каждой третьей встречается один и тот же образ — ржавые корабли, пароходы и лодки. Чаще всего это даже и не образ, а просто кадр, фактура, мимо которой не смог пройти оператор, а потом его приляпали на монтаже.
Фильм якутских режиссеров Максима и Евгении Арбугаевых тоже начинается с ржавого буксира, забытого кем-то когда-то на берегу Чукотского моря. Но в отличие от многих других картин здесь этот образ не случаен. И чтобы это понять, «Выход» нужно досмотреть до конца.
Рядом с буксиром в заброшенной хижине, словно из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке», ютится молодой мужчина, с щетиной и бородой, в вязаном свитере. Таких любили показывать в советском кино о полярниках, геологах и покорителях гор. До поры до времени зрители не знают, кто это. Камера лишь наблюдает за персонажем, который то заваривает в железной кружке чай, то ест сайру из консервной банки, то бродит по берегу и скалам, бубня в диктофон странные и интригующие слова «пока их не видно».
При этом операторы — они же режиссеры — держатся от своего героя на расстоянии, как бы сразу давая понять, что мы лишь наблюдаем, мы не вмешиваемся в процесс. Другое дело, что наблюдать нам авторам и зрителям приходится катастрофу сравнимую со Всемирным потопом.
Чувство тревоги просыпается вместе с портящейся погодой, на море начинается шторм, он снят во всех смыслах хладнокровно — режиссеры подходили максимально близко к скалам, о которые разбивались огромные волны, но картинкой этой они не увлекались, непогода показана ровно столько, чтобы смотрящие эти кадры люди вслед за страхом ощутили свою слабость.
И лишь к шестой минуте мы понимаем, зачем режиссеры так старательно выстраивали атмосферу — практически библейского масштаба — и вообще, кто этот человек.
После штормовой ночи Ной в шерстяном свитере выходит в деревянные сени своей хижины и видит неожиданных гостей, взявших его дом в плотное и широкое кольцо. Это вышедшие на сушу моржи. Большие и огромные, с бивнями-убийцами. Один из гостей смотрит прямо в глаза человеку, и, похоже, узнает его. Когда он лезет на крышу своего домика и там по-прежнему хладнокровно описывает все, что происходит вокруг, мы понимаем: перед нами морской биолог, который уже давно наблюдает за моржами.
В этот раз ученый насчитает 95 тысяч самцов, самок и их детенышей. На панорамах и общих планах не видно земли, не видно скал… Лишь одна тяжелая серая масса, которая дышит и волнуется — моржи в панике пробивают бивнями толстую кожу друг друга, сильные давят слабых… И над всем этим мычание, ворчание, пробирающий до костей рев, будто кто-то невидимый трубит, предупреждая о чем-то сверхважном и героя, и зрителей. Кто сказал, что трубы апокалипсиса нужно воспринимать буквально?
Все закончится трагично. Также утром биолог выйдет из хижины и увидит берег, усеянный трупами погибших моржей. Он зафиксирует около 600 смертей. В диктофон польются сухие, но страшные приговоры: «Самка 6-9 лет, погибла примерно 5-7 дней назад, и рядом годовичок, погиб недавно» Годовичок, кстати, «воскреснет» и камера успеет снять, как он уйдет туда, откуда пришел, в море.
И биолог уйдет туда, откуда пришел. В свои города. И мы уйдет туда же. С чувством вины и с четким убеждением, что мы здесь лишние. Здесь — среди природы. Хотелось бы от всего этого убежать в море, но наша лодка давно вышла из строя, да и совесть не позволит. Перед морем — стыдно…
Помимо классной режиссуры, здесь поднимается одна из главных, хоть и отодвинутых за последними событиями на второй план, проблем — потепление климата. «Моржи полагаются на морской лед для отдыха во время миграции и кормления. Но теплеющие моря вынуждают их проводить длительное время на суше, где они подвержены паникам и давкам», — рассказывают титры в финале фильма.
Однако, как у любого хорошего кино, здесь можно искать десятки планов и, что еще важнее, их находить. И дело не только в экологии, или в попытке показать еще одну трактовку Апокалипсиса, якутским режиссерам удалось пробить нашу толстокожесть, резко, жестко, без предупреждений, точно также как паникующие моржи пробивали бивнями соседей. И в этом, пожалуй, тоже миссия Максима и Евгении Арбугаевых.
По сути, «Выход» — это документальный фильм-катастрофа, в котором моржи под звуки «ангельских труб» с надеждой смотрят на человека. Но человек уже бессилен. Он давно молится сам на себя, поставив в главу угла эгоизм. Об этом же рассказывает художественный фильм Мартина Макдона «Банши Инишерина». И там тоже дело происходит на побережье, и тоже есть образ лодки, и есть свой Ной, и тот же яркий и острый месседж — если не спасемся сами, то давайте хотя бы подумаем о других. Кажется, ничего более актуального сегодня нет.
«Выход» — фильм-катастрофа, фильм-метафора
Брат с сестрой Арбугаевы три месяца фиксировали на пустынном побережье Чукотского моря будни из жизни морского биолога Максима Чакилева. Борода, свитер, начитанный взгляд, будто из старого фильма о советских полярниках. Домик — дырявая лачуга. Курит, заваривает в железной кружке чай, ест сайру из консервной банки, бродит по берегу, бубня в диктофон: «Пока их не видно».
Погода портится, на море шторм, биолог закрывает ставнями единственное окно. Авторы картины — отстраненные наблюдатели. Тревога сгущается из ничего. Ощущение у зрителя: вот-вот появится что-то такое — невесть что.
Утром оно и появилось. Биолог продирает глаза — вокруг лачуги и до горизонта тысячи и тысячи моржей. Монументальные — бивни в половину человеческого роста. Не нарисованные, не компьютерные, а живые, груды мышц и нервов. Толкаются, пробивают «саблями» друг друга. Кровь и рёв — как трубы Апокалипсиса. Моржи пытливо заглядывают биологу в глаза, как старому знакомому. Заползают за порог — он гонит шваброй. Он вообще, как танк, спокоен. Они покорно отползают.
В первых кадрах мелькнул было на берегу буксир. Ковчег? Но старый, ржавый. А биолог — заполярный Ной? Но что он может? На лице его не дрогнул ни единый мускул. И биолог, запертый со всех сторон моржами, и сами моржи бессильны — этим бесконечным морем тел руководят неведомые силы, космос, может быть. По замыслу режиссеров, одинокий биолог тут — образ человечества. Может страдать и сострадать, а сделать ничего не может. Неясно, сколько времени прошло. Моржи ушли — биолог сосчитал на берегу шестьсот трупов. Моржонок, показавшийся ему погибшим, поднял голову и сиганул в волну. Биолог регистрирует, и все. Работу кончил, взял рюкзак, ушел куда-то вдаль. Снег заметает его след, побережье, каменеющие трупы.
Титры в финале скупо объяснят: «Моржи полагаются на морской лед для отдыха во время миграции и кормления. Но теплеющие моря вынуждают их проводить длительное время на суше, где они подвержены паникам и давкам». Можно сказать: фильм-катастрофа, фильм-метафора о мире, загоняемом инстинктами и прихотями — или каким-то роком — в тупик. Кто выживет — решает кто-то свыше.
Арбугаевы родом из якутского поселка Тикси. Максим был хоккеистом, но пошел во ВГИК, его студенческую работу об охотниках за бивнями мамонтов приметил престижный американский фестиваль «Санденс». Фильм «Выход» — третий у Максима, а для его Евгении — дебют. В прошлом году попали в номинанты «Оскара». Как попали? В каталоге их обозначают как российских режиссеров. Но среди продюсеров ленты есть британцы. Кроме того, Евгения снимала экоактивистку Грету Тунберг, и ее фотопортрет работы Арбугаевой прошел по многим западным журналам. То есть Арбугаевы оказались в тренде. Заметили бы их картину киноакадемики, если бы не эти обстоятельства, — у меня ответа нет. Но то, что режиссеры не обделены искрой Божией — это точно.
Максим Васюнов, «Российская газета» (rg.ru)