Памяти Изольды Артемьевой. «Где же ты, моя любимая?» — Реквием

Два года назад многие разделили с Эдуардом Артемьевым горечь расставания с женой и другом, но Изольда Алексеевна не стала тенью, оставшись теперь уже в небесном чине, продолжать звонить ему в колокольчик, зовя к обеду…

Да, простят меня Небеса за то, что по прошествии двух лет, я оказался готов поговорить с маэстро о той, кого он отпустил на Небо, как будто, вчера — его Изольде, явившейся ему именно тогда, когда он больше всего нуждался в том, чтобы его кто-нибудь понял. О женщине, чья утончённая скромность и незаметность во многом лежат в основе его выдающихся трудов. Заранее оговорюсь — делать вопросы мне было исключительно интересно. Глядя на фото, где они вместе, фокус сужается: если бы Эдуард Николаевич не встретил свою Изольду… в каком-то смысле, не было бы обоих — хочу об этом не думать…

Маэстро меня принял в студии — это уже традиция, и в качестве начала беседы, я попросил его окунуться в уже поседевшую древность шестидесятых:

— Я готов, Игорь…

— Учёба в консерватории была для Вас, в прямом смысле, учёбой, а не способом зарабатывания приличных оценок, и, если кто-то ещё помнит то время, испытанием в виде череды пересдач и аллергии на политические предметы. Счастливые годы студенчества оказались, к тому же, ещё и Вашим «утром на птичьем дворе», где в Вас отказывались увидеть большое будущее, как классики, так и соцреалисты. И на этом фоне, вдруг в жизнь вошла — абсолютно Вам противоположность, на год моложе, взвешенная, прекрасная во всех отношениях, пианистка, Изольда Мирошникова, которой, в отличие от Вас, учёба легко давалась. Что-то должно было произойти на Небесах, чтобы что-то довольно нетипичное, и без алхимии, чем были Вы, заметила столь совершенная барышня. Эдуард Николаевич, а чем Изольда Алексеевна сама объяснила Вам проявленный интерес к тому неяркому юноше?

Артемьев приятно улыбнулся: таким вплывает солнечное пятно в испорченный день — последнее мы так и не выяснили. Вопрос остался без ответа, но сама жизнь показала, что мы были на правильном пути.

Дело в том, что я, действительно, учился не очень хорошо, скорей, как-то так… Вообще, меня этот процесс тяготил, и после окончания консерватории я там долго не появлялся. Меня не устраивали ни отдельные предметы или кто-то из педагогов, а вся квинтэссенция. Но, может быть, я учился, (а поступил я 1955 году), когда появились первые лауреаты международных премий — Сахаров, Ашкенази, их узнал мир первыми после войны — эти люди были на особом положении. И побывав на их концертах, их выступлениях, в том числе, и перед нами, студентами, я понял, что это недостижимый уровень для меня!

Если Вам интересно, во мне это развило комплекс неполноценности, который рассосался лишь много позже. Это состояние неуверенности в силах собственных во мне застряло, и не отпускало меня все те лет двадцать, которые я не появлялся в консерватории со дня нашего выпуска. Оно сидело во мне занозой, и только после того, как я занялся начавшей входить в музыкальную моду электроникой, меня стали приглашать, я к ним приходил, что-то им говорил…

Словом, ощущение странное… Лет двадцать назад, меня пригласили придти туда — был их юбилей, атмосфера праздника и всё прочее, но я им сказал — «я не приду», и объяснил — «у меня тяжёлые воспоминания». Эдуард Николаевич не успевает спрятать улыбку:

— В ответ, они страшно изумились:

— Ну, может быть, Вы как-то этого вопроса избежите?

— Ну, а как я избегу, вольному — воля, вот такая история…

Вы знаете, мы были разбиты по специализации, и у нас были разные лекции с другими потоками и музыкальными дисциплинами, но один раз в неделю певцов, скрипачей, пианистов и нас, рабов композиции, последовательно, курс за курсом, педагоги собирали вместе — это были политические дисциплины: нелюбимые ужасно — «истмат», «история партии», «политэкономия»… Весь марксизм — это совершенно — б-р-р!.. Я думаю, во-первых, это бездарно преподавалось, поэтому, это у нас всех развивало, минимум, скуку, и я не знаю того, кто бы это любил. А преподаватели по ним были исключительно жёсткие, вели себя, как люди из органов, и пары ставили легко. Естественно, я эту муку, с ударением на любом звуке, пересдавал по многу раз, всё больше отклоняясь от линии Партии.

Но, простите, отвлёкся — оказывается, всё это ещё так живо, тем более, что и с Изольдой мы познакомились на «коммунизме». Весь курс, все мы знали друг друга, но так получилось, что однажды она опоздала и села к нам — «теоретикам». С тех пор начались наши с ней разговоры, которые становились, видимо, всё более интересными для обоих. Потом, я помню, был второй курс, и у нас полугодовой экзамен — зимняя сессия, для которой я, как сказал Шапорин, — «обязательно должен написать тему с вариациями, чисто техническое сочинение, и её показать — это поможет мне самому решить многие задачи и вырасти». Я написал их двенадцать или четырнадцать, — уже не помню, и попросил Изольду, поскольку, мы уже познакомились, впервые меня исполнить. Она это выполнила настолько блестяще, что, неожиданно, кафедра очень хорошо отнеслась к моим сочинениям, и так это продолжалось все пять лет… Думаю, я Вас разочарую, но никаких романов тогда у нас с нею не было, мы были люди серьёзные — вот такая история… Потом уже, когда я на год раньше неё закончил учёбу, потому что она потеряла год, переводясь из Кишенёвской консерватории — в Московскую, и доучивалась, между нами как-то вдруг пробежала искра, и роман действительно вспыхнул. Остальное доделали наши чувства — мы приняли решение соединить наши судьбы, и оно оказалось бесповоротным.

— Вы не могли не стать музыкантом, в семь лет попав на воспитание в семью профессора консерватории — Вы получили пропуск в мир музыки и им воспользовались. А какая история была у Изольды, что привело её в тот же мир, и очень бы хотелось узнать историю её имени, сильного и странного, почему Изольда — девушка из сказки, а не Ирина или Светлана?

— В России девочек так практически не называли, но зато на слуху у всех была живая легенда, герои-папанинцы, и название посвящённой их подвигу ассоциации — «Изо льда».

Это была модная тематика — таким образом, Изольдами в то время было названо огромное число девочек, и получилось совсем не древне — германская история, но, в целом, имя это редкое. К слову: спустя много-много лет, нашей соседкой по дому оказывается, во- первых, тоже Изольда, во-вторых, Мирошникова, но она ещё умудрилась закончить Московскую консерваторию, как пианистка! Правда, она была нас моложе лет на пятнадцать — я с удивлением всё это узнал…

— А как Ваша Изольда попала на музыку?

— Дед моей супруги при советской власти, исполнял обязанности музыканта — он играл в католическом костёле на фисгармонии.

— Уже теплей…

— Да, это передалось. Генетически, дед её обеспечил, передав ей свой музыкальный дар. Её отец был неплохой математик, так вот, он тоже играл на скрипке. И, хоть он познакомился с будущей женой в Воронеже, в университете, где она училась на хирурга, а он был студент физмата, семья у них получилась музыкальной. Когда главу семьи перевели в Белгород Днестровский, где он стал директором школы, рядом оказалась и музыкальная, в которую её записали, а зачем заканчивают музыкальные школы — чтобы потом учиться в консерватории. Это и был путь в музыку девочки с врождёнными данными, моей будущей жены.

— Простите, она Вам вскружила голову, тогда почему Вы не посвятили ей своё «На холмах Грузии», в какой-то музыкальной традиции?

— Недостоин был!

— Вы себя так чувствовали?

— Да. Понимал, что не тяну…

— Если не ошибаюсь, там же, в консерватории произошла и очень важная для Вас встреча с однокурсником Кончаловским?

— Да, это так, он мне одногодок, но он проучился до третьего курса только. Андрон, как он себя называл, уже и тогда был отдельной историей, был из элиты советского общества, а значит, на особом положении. Все знали про его дворянские корни, которые ему, кстати, шли, что он сын Михалкова и правнук Сурикова, у них был свой круг, в который я, естественно, не входил — мы встречались только на политических дисциплинах, здравствуй — до свидания… Познакомились мы после консерватории, спустя много лет, когда я написал уже музыку к «Солярису», а они с Тарковским вместе работали над «Ивановым детством», сценарием к «Андрею Рублёву», очень похожим на сценарий к нему, сделанный Василием Ливановым, но Кончаловский, кажется, принёс тому извинения, правда, после.

— Маэстро, сейчас многие считают, что выросли из Вас. Может быть, Вы расскажете немного о Вашем музыкальном руководителе, Юрии Александровиче Шапорине, который, увидев юную пианистку в Вашей компании, отнёсся к ней с особой благожелательностью и даже подарил ей ноты с автографом. Мне кажется, что вас троих что-то связывало?

— Да, это так. В классе Шапорина у Изольды была определенная роль, она обыгрывала свежие сочинения студентов. Он ей даже подарил ноты своего знаменитого произведения… по-моему, «Пассакалья»… — Потом, у Шапорина были знаменитые романсы, которые он тоже ей подарил, и у меня даже где-то осталась некоторая их часть — у меня всегда было такое ощущение, что он в неё был влюблён.

— Неужели?

— Да, да…

— А разница в возрасте, он был много старше? Так он же из другого мира, другие слова, речь…

— Всё было другое в пятидесятые. Это были мои «Покровские ворота» — просто сумасшедшее время, где сам я был, наверное, Костик…

Но и это не всё, Юрий Александрович взял себе ассистентом Николая Николаевича Сидельникова, он и был как раз тот учитель, который мне был нужен — Сидельников из меня сделал музыканта. Я был абсолютно неоперившийся, и он мне довольно жёстко говорил — ты же ничего не умеешь! Между прочим, он был прекрасный учитель жизни — я первую школу «выпивания» в своей жизни прошёл у Николая Николаевича, которого жаба не душила, и он своих учеников в ресторан приглашал…

— Почти по Булгакову: — «Добрый человек», он Вам вакцину ввёл, он тоже был в возрасте?

— Он был всего на семь лет старше, это ерунда: Коля-Коля… Он для меня решающее значение имел, как для музыканта. Одно время, я писал свои сочинения исключительно по зову души, и считал, что с музыкальной грамматикой у меня полные лады, и мне необязательно изучать какие-то ещё нюансы музыкального построения — я сам всё знаю. А он меня начал носом жёстко тыкать, как щенка: тут не так, там не то, — муштра, всё равно, нужна. Его любимая присказка: «пока есть вино — везде хорошо», со временем, сделалась и моей.

— Отчасти?

— Скажем так, на добрую часть. В нашей семье было заведено полувегетарианство: полностью исключено лишь мясо. Рыбу, молочные продукты и хорошее вино мы едим — это мне «сердечные» врачи порекомендовали. Люблю итальянские тосканские вина… Наверное, это секрет Полишинеля, что после съемочного дня обязательно небольшое застолье. Наш фирменный напиток — водка «Кончаловка». Предок Михалковых, художник Суриков из Сибири. Это сибирский рецепт — водка, настоянная на черной смородине. Вкусная, сладкая, но крепкая. Как-то, на приёме у Михалкова, где присутствовали, приехавшие на МКФ, Джек Николсон и Пета Уилсон — киношная «Никита», Никита Сергеевич представил их зашедшему на огонёк нашему Президенту. А перед тем, сморил заморскую тёзку «славным напитком». Пета, на полном серьёзе, решила поинтересоваться у Владимира Владимировича:

— Хорошо ли я дерусь в кадре?

— У нас это школьники делают лучше — мягко огорчил её Путин.

— Вот как? Она обиделась и стала налегать на спиртное. А когда ее муж сделал замечание, она отвела его в сторону, и молниеносно дала под дых так, что он согнулся в три погибели!

— Маэстро, для меня открытый вопрос: Изольда Мирошникова была первым исполнителем Вашей небесспорной «Пасторальной сонатины» — по просьбе Шапорина, она исполняла все сочинения его учеников, но Ваше было исполнено в стенах филармонии, и с записью на радио. Если я не напутал, как это оказалось возможным? В этом тоже была заслуга Изольды?

— Безусловно. В то время это было нормальным, а сейчас выглядит уже ненормальным, что на радио интересовались, как человек учится в консерватории, специальная программа была «Молодые музыканты». Так и Изольду пригласили туда, и она сыграла две части из моей сюиты, будучи студенткой. Помню, она опоздала на запись. Я так нервничал, ужасно просто, было холодно, зимой, где-то в феврале. А было это на Пушкинской площади, за кинотеатром «Россия» — там тогда находилась одна из студий Радиокомитета.

— И Вы зазвучали на всю страну — действительно, не хочешь, но поверишь в чудеса…

— Что же касается влияния Изольды на мой уход в «электронику», то, вряд ли оно было заметным. Скорей всего, оно опоздало: когда синтезатор «АНС», над которым мы работали с Евгением Мурзиным, пустили в серию в 1962 году, наше конструкторское подразделение расформировали. Мой контракт закончился, я больше не работал в «почтовом ящике», не получал заработной платы, но я уже заразился вирусом электронной музыки и просто приходил в музей Скрябина делать музыку на «АНС».

— Год 1962-й — это уже вы на всю жизнь вместе. Бракосочетание — уже предполагает какое-то сочетание, а вас, две яркие противоположности, возможно, просто занесло друг на друга — Вы не расскажете, как это было?

— Если коротко, пока учились, мне кажется, никто из нас и не думал семью заводить, не все же после сдачи «сопромата» женятся, а потом это как-то само собой произошло: однажды решили, что надо жить вместе — хватит!

Изольда, окончив консерваторию, уехала к себе, в Кишинёв, но продолжала появляться в Москве. Здесь она хотела поступать в аспирантуру и приезжала на консультации — мы опять стали встречаться. А дальше, когда уже соединились, Изольда РАДИ МЕНЯ пожертвовала своей карьерой…

— Об этом, если позволите, мой следующий вопрос: когда Вы не приносили в дом ни копейки, Ваша молодая жена устроилась работать на радио за небольшую зарплату. Как Вам в это время удавалось сохранять главенство в семье?

— Дело в том, что после консерватории меня, как композитора просто никто не воспринимал совершенно!… У меня, как я полагал, живущего с высоко поднятой головой, были свои радужные надежды, был целый ряд сочинений…

В своё время в Советском Союзе всё было устроено весьма просто, можно даже сказать, упрощённо: существовали Радиокомитет, Министерство культуры, издательства, филармония ещё могла заказывать вещи, и был ещё такой Союз московских композиторов, для поддержания композиторов. Первым я свои сочинения принёс на радио, где меня послушали, и с возмущением отвергли, издательства поступили аналогично. В Министерстве культуры раз в квартал работала закупочная комиссия, которой я тоже что-то играл, но было слишком много желающих…

Короче, я приуныл сильно очень, наверное, понимая, что они были правы, там не было ничего серьёзного. Естественно, возникло желание убрать руки с рояля, и наложить их на эти сочинения. По статусу я уже должен был содержать семью, но видя моё отчаяние, Изольда пошла работать на радио, редактором, лишь бы я занимался только сочинительством: словом, я оставил стыд и перешёл на её содержание, как Гайдн к князю Эстерхази.

Ну какое, при сложившемся положении, с моей стороны, могло быть лидерство. Она и по натуре лидер, а я… композитор, ведущая роль в семье меня бы только испортила, в творческом плане. — Нет, главенство в семье было всё у супруги, я об этом и не помышлял. И вдруг, такая история: В «Доме радио на Шабаловке» случилась радиопостановка «Срок истекает на рассвете» — я даже сохранил эту запись.

Телевидения, как такового, ещё не было, все слушали радио, — радиопостановки какое-то время были в большой моде, в них принимали участие блистательные актёры, и такой формат очень развивал воображение у людей.

Я всё так же был не у дел, как вдруг, режиссёр-постановщик спектакля, Анатолий Липовецкий, в народе, Толя, а для своих, — Липа, решил пригласить на него меня. Изначально писать музыку к спектаклю был приглашён, другой талантливый композитор, он вначале согласился, но оказался настолько загружен работой… а в советское время подписать контракт это ещё ничего не значило — Я НЕ БУДУ — И ВСЁ! Ничего удивительного в том, что на студии погоревали, и стали искать, кого б ещё пригласить, а сроки, как всегда, подпирают: в спектакль был приглашён блестящий состав актёров, у которых в графиках уже проставлено время записи — а это не шутки! Изольда подошла к Липовицкому:

— Толя… нет, Липа, она его Липой звала, — прекрати валять дурака, есть же композитор.

— Какой?

— Артемьев.

— Не слышал о таком, твой однофамилец?

— Хуже, мой муж…

Он мне предложил придти, я что-то ему сыграл, а он взял и пригласил меня.

— И тогда Вы стали весь такой талантливый?

— Нет, но в меня поверили. Не понимаю почему, но он меня пригласил?

Режиссёр, был и есть, главный всегда: он полностью отвечал за актёрский состав, за сценарий, за композитора — это его ответственность. На него могли давить, но, в принципе, он побеждал всегда. Поэтому и Тарковский мог сказать — «Я так вижу»!

— А это неправильно?

— Правильно, и это потрясающе просто, но это было, а сейчас продюсер может выгнать из проекта кого угодно, всех неугодных, вплоть до режиссёра — это не обсуждаемо. Я очень удачно вошёл со своей музыкой в тот радиоспектакль, причём писал только то, что мне нравилось, у меня была полная свобода выражения моего музыкального мнения, можно так сказать. Исполнялось это оркестром Юрия Силантьева, правда, очень сильно уменьшенным, человек до сорока, в связи с экономией. Силантьев дирижировал лично, и после записи спросил у Липовецкого обо мне:

— «Анатолий, как ты нашёл этого человека-то? Весьма интересно пишет, обрати внимание»…

Я был окрылён!.. До этого только по голове получал, и вдруг… Как я её делал? Я послушал, как эта музыка делается западными композиторами, и получилось, что это должен быть наполовину джаз — наполовину, популярная музыка. Тут же, в связи с моим знакомством с электроникой, вдруг получаю приглашение от Вано Ильича Мураделли стать соавтором космической картины на Одесской студии «Мечте навстречу». В СССР на тот момент был пик космической тематики в искусстве, навеянный первым полетом Гагарина. Мне исполнилось 22 года, и как композитор я никому не был известен. Музыкой в этой картине заведовал настоящий мастер, у него блестяще получалась классика, но с электронной музыкой он не был знаком. А именно она требовалась для некоторых сцен. И тогда кто-то порекомендовал ему Артемьева.

Так я попал в кино. Удивительно, но моя фамилия даже оказалась в титрах. Обычно композиторы «на вторых ролях» лишь получают деньги, а их фамилии никому неизвестны. Мне заплатили огромные по тем временам деньги, и не как «негру», без фамилии — получи в руку, а указали меня впервые в титрах настоящего фильма.

— Это какой год был?

— Это… шестьдесят третий, может быть… шестьдесят второй…

— И так, ровно полвека назад вы впервые написали музыку к художественной картине. Много заработали на первом фильме?

— Зарплата была очень высокая — две с половиной тысячи рублей. На эти деньги мог купить даже машину. Но я еще был молод, не женат. Правда, у меня уже завязался роман с моей будущей супругой, поэтому деньги были нужны. А вот, следующей киноработы пришлось ждать четыре года. Самсон Самсонов к фильму «Арена» сначала взял меня, как актера. Съемочной группе нужен был тапер для сцены в цирке. Я не плохо играл, во время репетиций я что-то наигрывал. Это услышал Самсонов, подошел и поинтересовался: «А сам ты музыку сочиняешь?» Я стал импровизировать, ему понравилось, и он «протащил» меня в картину как композитора. В музыкальной редакции киностудии «Мосфильм» все ожидали, что новичок провалится, но я не доставил им такого удовольствия.

— Похоже, Вы вообще в этом смысле баловень судьбы.

— Ну не скажите. В моей творческой биографии был один крупный провал. Правда, в той картине все, вплоть до режиссера и актеров, провалились. Она называлась «Чудный характер», в главной роли снялась Татьяна Доронина. Картина была признана худшим фильмом 1970 года. Для меня это стало катастрофой. Был момент, когда я подумал, что навсегда лишаюсь работы в кино…

И снова жизнь повела меня просто за руку: Мурзин ушёл в 1970-м, а в 1972-м, а я познакомился с Тарковским — ему понадобился человек, который занимается электронной музыкой. Нашим первым совместным фильмом был «Солярис». С Андреем очень интересно и сложно работать. Он никогда не ставил передо мной конкретную задачу, даже на запись музыки не приходил. Все решения Тарковский принимал на перезаписи, когда сводилась «партитура» фильма. У него вообще было желание отказаться от музыки, что в конце жизни он и сделал — в «Жертвоприношении» и «Покаянии». Он говорил, что прибегает к услугам композиторов, лишь, когда ему не хватает киношных средств.

«Солярис» Тарковского вышел на экраны, как своеобразный памятник от моего имени Евгению Александровичу Мурзину. Из трех картин Андрея, над которыми я работал, мне ближе всего “Солярис”. Может быть, потому что мне впервые удалось на практике самому убедиться в возможности сосуществования двух различных музыкальных сфер — акустической и электронной. Когда я познакомился с Тарковским, он говорил, что ему нужна в фильме какая-то необычная музыка. Я привел его в Студию, показал ему АНС, и он тут же позвал меня в «Солярис».

Он говорил: «Мне композитор не нужен — у меня есть Бах. Мне просто нужен человек с музыкальным слухом, который организовал бы мне шум». Задача мне казалась невыполнимой, но постепенно у меня возникла идея брать звуки у природы — шумы воды и травы, и сплетать их с искусственными звуками «АНС», и звучанием оркестра. Работа у меня валилась из рук, пока я не догадался, что их надо объединить общим пространством. Тогда все соединилось. Сейчас это тривиальная вещь, а тогда к этому нужно было придти. «Солярис» — единственный в моей музыкальной практике фильм, где язык электроники был основой музыкального решения картины — задача создания эмоционального поля кинокартины с помощью этой техники была выполнена. Вот, так лёд потихоньку и тронулся…

Правда, за не очень большие деньги, до этого я ещё преподавал в Сергиевом Посаде. В семье материально было тяжеловато — устроился туда в музыкальную школу, хотя это больше походило на «трудовую повинность» — в двадцатые буржуев так привлекали.

— А недалеко было ездить?

— А я всё равно, туда по выходным ездил, — там же мои родители работали, я к ним приезжал на субботу и воскресенье, и оба дня преподавал: страх остаться без работы не покидал меня очень долго. Я мог зарабатывать только творчеством или преподаванием, других навыков не имел, и поэтому в 1964-м, когда мне предложили место старшего преподавателя инструментовки и аранжировки в Московском институте культуры, я с радостью согласился и поработал там десять лет. А в это самое время меня уже начали приглашать работать в кино. Не очень часто, но это здорово меня выручало. Страх потерять работу сидел во мне и, когда материально мы начали жить совсем благополучно, уже в этой квартире, на Воейкова, где сейчас моя студия. Но я продолжал работать на полставки, потому что ставка была довольно высока — я работал преподавателем первой категории.

— Наверное, его составляющей была и «ответственность за тунеядство», которая как-то не обошла даже Иосифа Бродского?

— Возможно, но как-то раз, зав. кафедрой меня вызывает, странно на меня смотрит и произносит:

— Ты занимаешь чужое место!

— Как так, я работаю…

— Мне нужен человек на полную ставку: или переходи на неё, или мы с тобой попрощаемся.

Вот так жизнь опять за меня всё решила, я сказал — до свидания!

— Каждое время хорошо тем, что оно что-то меняет. Когда Ваш творческий потенциал начал реализовываться, карьера музыкального педагога была снята с повестки и Изольдой. Её талант зазвучал в ведении дома, заботе о Вас и сыне, но я не поверю, чтобы музыкант по призванию мог также уйти из музыки, как выйти из комнаты. Вы допускали участие Изольды в работе над сочинениями, когда у Вас возникали сомнения?

— Скажу однозначно — НЕТ. Здесь вот какая история: пока я над чем-то работаю, даже если мне плохо, я не допущу в студию врача скорой, пока не закончу. А вот показать что-то и обсудить, если оно готово, здесь Изольда могла сказать и что-нибудь жёсткое, когда она что-то не принимала, ведь она такой же специалист.

— Уверен, это была Ваша большая удача — услышать мнение человека, неравнодушного ни к Вам, ни к Вашему творчеству, к тому же, не забывайте — Вашего первого исполнителя…

— Услышать от Изольды похвалу было крайне сложно, почти невероятно, ещё со студенчества — это были единичные случаи!

— Ваша семейная лодка уверенно продержалась на волнах пятьдесят семь лет… Вы вместе отметили свадьбу изумрудную, но было бы интересно узнать, открыла ли Вам Изольда Алексеевна свой женский взгляд, без которого трудно попасть в гармонию?

— Нет… не знаю, не готов Вам ответить. Хотя… в чём-то наши разговоры, наверное, состояли, возможно, из не организованных в гармонию, но весьма точных замечаний и мыслей Изольды. — Ведь, в основе женской гармонии должны лежать точность и ясность. Но, вообще-то, женская гармония для меня вопрос сложный, я всегда больше рассчитывал на нашу, мужскую, думая о ней, что она общечеловеческая. Также как и понятия мужского счастья, с моей точки зрения, не существует — оно входит — в женское. Вы ведь говорите о вещах, которые становятся ясны, когда их не только проживаешь вдвоём, но и вместе оцениваешь. У нас просто отсутствовала потребность в такого рода анализе — мы жили, во всём полагаясь один на другого, на знание друг друга, а это уже ближе к вере, чем к математике.

Жизнь, как и чью-то душу на атомы не разложишь: случилась гармония — не случилась гармония… Но Изольда, по определению, чувственна: если её избранник окажется не тем, кем она его рисовала в своих мечтах, картина её мира может распасться, и она без всякого сожаления порвёт с ним — лично я всегда это понимал.

— Вы себя не накручиваете?

— А какой смысл? Я ещё не сказал, что эта женщина не воспринимала жизнь такой, какая она есть, ей были нужны достижения. И если она пожертвовала своими — ради моих, то она не будет упрощать отношений. Не важно, что из своих пристрастий она оставила — ей до всего было дело!

Кстати, дружить она умела, ей мало кто отказывал в дружбе. И, если говорить о ней до конца, представьте, что человек она была фанатично религиозный, в присутствии которого невозможно было подвергнуть сомнению ни одного кирпичика в выстроенной ею системе мира, чтобы не нанести ей обиду.

— Это с самой молодости, когда вы ещё только начали встречаться или ещё до встречи с Вами?

— Вы удивитесь, нет: на моих глазах, постепенно… на Руси так уходят в веру, прочно и не оглядываясь.

— А у неё был свой любимый храм?

Тот, в котором мы её отпевали — в Брюсовом переулке, храм иконы Божией Матери “Нечаянная Радость”.

В нём потрясающее убранство и атмосфера исповеди — храм очень намолен, и, если так можно сказать, музеен, там есть и чудотворная иконка одна, а сама «Нечаянная Радость», я замечал, — вроде ничего в ней особенного, но когда перед ней стоишь, чувствуешь себя пришедшим откуда-то издалека и это конец пути. Таких церквей не так много, которые тебя встречают, как пилигрима, и в них есть и своя открытость, и своё таинство…

Кстати, если Вы не знаете, Никиту Михалкова его мама, Наталья Петровна Кончаловская, отмолила или правильнее сказать, вымолила у Господа. — Она очень хотела второго ребёнка, а он у неё долго не получался… Она тоже в эту церковь ходила, стояла перед ней, Богородицей, зато теперь мы знаем, что очень даже не зря — её «Нечаянная Радость» стал одним из самых выдающихся кинорежиссёров в мировой истории, звезду получил недавно — его все знают…

Слава тебе, Господи! Может быть, и была Изольда права, что полюбила туда ходить…

— А жена на Вас не пыталась по временам серьёзно воздействовать, например, приучать к режиму, правильному питанию, и чтобы за здоровьем следили, я уже не спрашиваю о возможности посидеть в компании, против которой все женщины мира готовы объединиться?

— Попытки, конечно, были, но Изольда была у меня достаточно по-женски умна, чтобы не работать впустую, зная, что я никакому перевоспитанию не поддаюсь.

Например, ей не надо было объяснять, что выпить в компании для меня не являлось признаком падения в ад — это для меня очень личное. Но одно Вам могу сказать: мне кажется, жёны, воспитанные в советское время, были лучше, чем сейчас — они о любви своей не рассказывали на каждом шагу, они по ней жили, не считая заботу о муже чем-то наподобие благотворительности.

И Вы знаете, мне иногда кажется, что с годами, я не становлюсь старше, а всё больше возвращаюсь в то время — вспоминаю детство, умерших родственников, с Изольдой всё не расстанусь, да это и невозможно — они мой мир…

Не удивляйтесь, если я скажу, что сейчас и живу в том мире, в этом меня уже мало что интересует. Их надо поминать, и как можно чаще, ведь то, что нас связывает, это любовь, а они ждут этой любви частички — как это здорово…

Мне там хорошо, оно передо мной восстаёт не прошлым, а настоящим, в котором мы ещё вместе, и светлее этого света, наверное, только Свет Божий…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ИНТЕРВЬЮ

Беседует журналист Игорь Киселёв