Что лучше: прекрасная роза из камня, или живая? Вопрос этот глуп, но только на первый взгляд — художественный от него отличается.
Этих замечательных художников, уже много лет в природе существующих, как семейная пара, отличают талант, трудолюбие и изобретательность. Виктор виртуозно владеет всеми живописными техниками, но он ещё изобрел неподражаемую живопись письма в камне, и уникальную технику витражной мозаики, которая при разном освещении создает эффект движения фигур. Ида — совершенно редкостная колористка, передающая не только тончайшие оттенки, но и воздух своих полотен. Стихи это, или её светлая живопись, от них получаешь кислород напрямую. Её кисть, и ее добрых героев сразу можно узнать, в них что — то от космоса, что — то от Древней Греции, — земля это, или небеса, они дышат просветлением, надеждой, и духом далёкого будущего — загадочной музыкой, которая ещё не написана. Они очень разные, но между ними существует явная связь.
СПРАВКА
Виктор Грабовский и Ида Железнова — профессиональные художники из Москвы. Образование среднее специальное и высшее специальное. С 1988 года члены International Federation of Artists (Творческий Союз Художников России) и постоянные участники московских, региональных и международных выставок. Основные направления в творчестве — живопись и монументальное искусство. Работы хранятся в нескольких музеях, галереях и частных собраниях Европы, Азии и Америки. Награды и признание:
— Грамота от митрополита Ювеналия за труды в Церкви;
— Орден Руднева от музея командира крейсера Варяг за создание картин на морскую тематику;
— Экспертные заключения 1999 и 2004 гг. Министерства Культуры России о музейном качестве выполненных копий;
— Дпломанты и призеры Московской Художественной Выставки «Золотая Кисть — 96» в ЦДХ.
Информация с сайта viktor-ida.ru
При первой встрече с творчеством пары, из длинной очереди загадочных образов, светящихся с их полотен, настрой задают придуманные Виктором, возможно, как начало, в виде острот, написанные камнями, львы и пейзажи, количество которых незримо переходит в новое качество, требующего отдельного осмысления.
Мне удалось спровоцировать обоих на диалог о «каменном стиле» Виктора, от его идеи — до полномасштабного воплощения в последних больших работах, заинтересовав игрой в интервью, которое Ида берёт у своего мужа:
— Мне часто задают вопрос, увидевшие твои картины с камнями: «А какой у Вашего мужа стиль»? Но я нахожу ответ, который никого не устраивает: — «Вы же искусствоведы, Вы и определяйте»! А что бы ответил им ты?
— Мне кажется, что здесь придётся искать новое смысловое значение, новое словосочетание. Язык моих картин скорее метафоричен и символичен. Я стараюсь как можно точнее найти образы предметов и их взаимосвязи. Я хочу говорить о простых вещах, которые были, есть и будут всегда, и которые определяют моё место в мире. И это самое сложное, т.к. простые вещи не поддаются определению.
Попробуйте, к примеру, рассказать, что такое «синий цвет»?!
Китайцы изобрели фейерверк, и за целые 600 лет так и не смогли сделать его синим.
С камнем ещё не проще. Когда-то Аристотель сказал, что камень — самая загадочная сущность, она граничит с абстракцией. Камень — это пропасть, в которую ты летишь, не ощущая падения…
— Но и в моём творчестве я часто слышу подобные вопросы: какое у Вас направление, почему Вы развиваетесь в разных стилях? Я просто люблю рисовать, и мне скучны рамки моей творческой свободы. Любовь и свобода — это главные составные искусства, и, моего, в частности.
— Но, вспомни, когда мы познакомились в конце 80-х, мы же были полными противоположностями почти во всём! По крайней мере, во взглядах на искусство. Ведь в наших спорах на эту тему доходило до того, что ты неожиданно выливала мне на голову ведро холодной воды, и это в квартире с паркетом и соседями внизу! И только любовь могла нас примирить. Может, и в этом была свобода?!
— Да, но как здорово, что, кроме соединившей наши пути, любви, мы были с тобой совершенно разные, и это дало нам противоположные и неожиданные взгляды на одно и то же, обогащая каждого и стимулируя необычный ход творчества.
— Борьба противоположностей?
— Да, и свобода, которая, как я твёрдо убеждена, способна возрастать только в любви. Эгоизм — это произвол. А развитие стиля или направления это уже, скорее, воплощение движения души каждого, и путей здесь столько, сколько звёзд на небе.
— Творчество — это переход из небесного небытия — в бытие, но есть и генетика, определяющая в человеке глубины земные, которые также бесконечны, прекрасны, и скрыты от нас, подобно тому же, цветку в семени… Вот мы и подошли к тому, чтобы сказать слово «Красота», но что же она такое?
— Что такое Красота? Это отражение того, что любишь. Если метафорически, — это отблеск Небесной гармонии в осколке зеркала, повёрнутого в Вечность, а картина это, скорее, томление по «Красоте». Она скрыта внутри меня, как бабочка в коконе, разбудить и выпустить её в мир — вот счастье для меня. Я всегда полагаюсь на интуицию и служу невысказанному. И здесь вся трудность в точности попадания.
— Чаще всего произведение вырывается из художника, как жена Лота из горящего города, и застывает в оцепенении. Время здесь лишь процесс остывания — Дух творит себе форму. За поцелуй творчества нужно платить болью вдохновения и страданием исполнения.
— Ты ведь не раз говорил, что главное — это испытать необъяснимое счастье гармонии в процессе рождения твоей живописи. А если его нет?
— Тогда я подобен Сизифу, толкающему камень творчества на вершину, а потом всё заново…
— А мне всегда было скучно анализировать. Другое дело — интерпретация своих чувств, некий «живописный джаз» — это моё любимое занятие. Европейский анализ не раз разбивался о тайну глыбы интуитивного постижения мира. «Интуиция», именно она руководит мной во время работы.
Ты помнишь, как я создала картину «Землетрясение»? Она была закончена буквально за неделю до мощного землетрясения в Армении в 1988 году! И я исключила тогда формальные границы между живописью, графикой и рельефом.
— Тогда мне это было мало понятным, поскольку я был весь погружен в поиски «глубины цвета», в её технические характеристики и градации. Я и сейчас определяю для себя качество любого произведения в искусстве, даже в музыке, с помощью наличия в нем пространства и его глубины. Это, как открытое окно в бесконечный мир цвета и света, и их взаимовлияние. Для меня колорит древней фрески до сих пор идеален.
— Но так ведь никогда не достигнуть цели!
— Для художника, как и для человека, вообще, счастье в стремлении к цели, а не в её достижении, но, если картина удалась, то она жива, даже если состоит из неодушевлённых предметов. Для меня оживший — мой Росинант, мой, а не донкихотовский, с которым я намучился, покуда не понял, что для него в мире много дорог, благословенных, или сулящих гибель — он их выбирает. Мой Росинант — это парадигма веры, в которой только и возможно творить, ибо все его пути вверх — утонуть, раствориться в Небе, выйдя из него новым.
Этот образ жизни сейчас всё чаще встречаем, особенно у нас, в России, и мне не всегда понятно — быть может, иногда, это и личность, и народ, слитые в своих противоположностях воедино? Россия девяностых это Росинант без Идальго — один Бог знает, как он не сломал себе ноги?
— Ты говоришь отвлечённо, возможно, не вполне веря, что я пойму, но, на первый взгляд, твой Росинант — коллизия, он создан из противоположностей — в нём всё, что никогда не бывает вместе. Как мы с тобой, но, всё-таки, это есть…
— Так и есть, хотя изначально, он — «Дон Кихот», но в нём Росинанта больше. Когда в 1998 году ко мне обратились с предложением написать картину о Дон Кихоте, идея меня взорвала, мне захотелось создать что-то неожиданное, и в то же время, конкретно-сюжетное, подобное по мощи восприятия скульптуре «Кондотьеро Коллеони», в Венеции, разумеется, в своём стиле, но это было лишь решение образа. Я пошёл дальше, чем мог ожидать от себя, наполнив готовую форму Верокькио собственным «кватраченто», для чего использовал не только весь свой набор камней — героев предыдущих моих картин, но и экспонаты из разных музеев мира. И на этом практическая связь моего полотна с памятником позднего возрождения обрывается, поскольку для наполнения известной формы мне пришло на ум изобразить камни разных стран мира. Центральным был поставлен крупный и ценнейший образец природного серебра, хранящийся в музее Германии, и запрещённый к вывозу из страны. В этом серебре я увидел двойной образ: зеркало и подкова — своеобразный символ поиска счастья внутри себя самого. Второй, по значимости, символ, довольно крупного размера, стеклянный шар в руке Дон Кихота, который попал в нашу с тобой коллекцию, привезённый из Антарктиды.
И третий главный образ — это раковина. Как правило, я предлагаю зрителю найти в картине Дульсинею. Это весьма интересно тем, что это был самый сложный момент создания, картины, ведь я писал её без предварительных эскизов, как впрочем и все остальные свои картины. Мне понравилась крупная океаническая раковина с жемчужиной внутри, и когда она сама попросилась в картину в качестве крышки от шлема, то внутри её, в переливах перламутра четко открылось лицо восточной красавицы. Это и была Дульсинея — главная путеводная звезда влюблённого рыцаря. В качестве второстепенных деталей, к доспехам Идальго привешен меч из носа рыбы — пилы, щита, камень-маску, делающие главного героя моей картин, напоминающим чем-то Джоконду. Первый вариант картины сейчас хранится в частном собрании в Чикаго.
— Расскажи, как у вас это началось с камнями, мне любопытно сравнить мои наблюдения с твоими собственными ощущениями «рождателя» стиля.
— Это займёт время, ты уверена, что готова попробовать понять то, что для меня самого никогда не будет разгадано до конца?
— Начинай.
— «Посетитель музея» — первая картина, открывшая мой «каменный» стиль. Если ты помнишь, в Новогоднюю ночь 1991 года, оставшись один в мастерской, я решил встретить этот год, написав необычную картину. Спрятав часы, чтобы не знать времени, и не отвлекать мысли, я начал создавать натюрморт: огромный лист бумаги стал средой и пространством для предметов, а сами предметы — камни, недавно привезённые нами с Крымского побережья мыса Тарханкут. Эта картина была уже написана в моей голове в том самом совершенно диком месте на безлюдном берегу Чёрного моря, которое даже корабли обходят — там много подводных скал.
— Я помню: Тарханкут — древняя степь, море, одинокие прибрежные скалы. Камни на берегу, камни в воде, целые каменные города под водой. Рыбы, выдыхающие тишину, лёгкий прибой и молчание. Бездонное небо. Это музей камня. Целая симфония тишины!
— Ты сказала всё, что должен был сказать я. Мне хотелось максимально очистить форму от ассоциаций. Поэтому я построил натюрморт из самых простых форм, в котором ничто не должно было напоминать быт человека. Каждый камень был поднят нами, как образ кого-то или чего-то. Мне захотелось выложить из камней льва. Мне не забыть той радости, когда картина была завершена через сутки. Так родился новый стиль в живописи. Потом я вспомнил, что почти у каждого музея у входа лежат свои каменные львы. Отсюда название моего льва — «Посетитель музея».
— Тогда мне это показалось только оригинальным, ни о каком стиле речи не шло, чтобы говорить о стиле, надо написать целую галерею картин, по крайней мере, связанных одной техникой, но ты продолжал искать себя в разных стилях, не так ли?
— Это и так, и нет. Поиски себя — лишь определённые сложности поиска того, к чему ты уже исконно предрасположен. Живопись ровесница каменного века, когда полотном художнику служил материал, который нельзя разрушить. Наверное, мои камни во мне с тех пор, как время перестало существовать для того первого, кто взял в руки резец.
Для меня камень — это метафора. Я сравниваю камни с миром. Есть камень-пейзаж, камень-рыба, камень-животное, камень-человек… Интересно разглядывать каждый, ибо, каждый из них несет реальность и абстракцию одновременно, как картина, которая живет своей жизнью, и хранит в себе тайну. Когда я пишу камнями, мне интересно это, как движение вглубь, и мера этой глубины мой внутренний взгляд, что открывается со временем. «Вчувствоваться» в картину — это одним ударом кисти, острым внутренним взглядом достичь наивысшей точности. Школа нас приучает смотреть на предмет, и по сторонам, отрабатывать мельчайшие детали всех ощущений. В работе над «Посетителем» техника моя только ещё рождалась, меня ждало одно открытие за другим, но главное из них просто опрокидывало привычное для меня техническое исполнение. — Оно не оказалось вторично, нет, — оно нужно, но это стоит такого внутреннего накала, что в эти минуты художник как бы исчезает.
— Потом была «Атлантида»?
— Да, но я на ней подробно останавливаться не стал бы, скажу только, что этот набор камней и раковин с черепами может показаться произвольным и бессмысленным, но каждый из этих предметов заключает в себе определённое символическое значение: город, площадь, стелла, шествие, толпы людей, дома… картина создавалась интуитивно и без эскизов — она, для меня город — музей, замок из песка, что-то забытое, которое потом складываешь из отрывков, но она меня подвела к новой работе, которой можно было бы и закончить мой «каменный» стиль, если бы сама «новая работа» не оказалась так важна для меня.
— Я, кажется, сама назову её — ты имеешь в виду «Между музыкой и тишиной», над которой ты работал почти год — верно?
— В этом ты не могла ошибиться, наблюдая изо дня в день, как я просто стоял перед полотном, пытаясь войти в него, как в построенный дом, от которого нет ключа. В живописи, направлений много, но ты должен быть верен своему. Хотя, помнишь, как нас возмутило, когда один известный московский артдиллер сказал нам: «У вас у каждого уже есть своя ниша, сидите в них и творите!» Но мы не для того ушли от соцреализма — уж лучше «чушь», чем реклама — чаще всего мы сами обеспечиваем зло средствами пропитания. И когда мне говорят свысока — «А почему Вы не уважаете чувство ответственности», такому хочется посоветовать — «Закрой word»! Как бы, кто не судил, но живопись изменилась, я не про — «хуже или лучше» — другая стала.
— В тебе говорит обида. Когда твоя душа освобождается от обид, в ней начинает светиться любовь — твоё истинное лицо. Это тоже творческий поиск: ожидаешь дождь, а идёт солнце…
— Опять границы! Для меня их существование, как прикосновение к статуе в пантеоне. — Не — хо — чу! Я нахожу счастье в причастности к основанию чего-то, чего ещё не было, поиску новых форм, и в этом, скорей, важны колоссальный труд и напряжение. А отдых для меня — касание холста мастихином, или «гуляние» кистью, в одно касание, на пленэре, погружаясь в природу. — Творчество… Пока не оглохло от комплиментов, и не разварилось в лучах славы мастера, оно обязано говорить о проблемном, а не о том, как «всё это замечательно»…
— Я знаю, в этом мы с тобой «Сальери» и «Моцарт». Для меня оно начинается, как предчувствие, едва я загрунтовала холст, и ещё не нанесла на него первого мазка, не положила ни одной нервной клетки, но на меня уже веет дыханием будущего полотна… Прости, я увела тебя в сторону, так что там с «Тишиною и музыкой»?
— С ними всё хорошо. Теперь хорошо, когда я дал посмотреть картину крупнейшему поэту в музыке, Эдуарду Артемьеву, и тот её принял, как выполненное мной поручение Божье. Мои камни — это неоткрытые звёзды.
Все звуки рождаются в тишине. Значит, в бездне тишины живут целые космические миры звуков. Звуки не исчезают. Они входят в тишину и там живут. Это музей звука.
В детстве все мы строим из песка свои дома, дворцы и города. Они населены чудесными историями, и, порой, живут в нас всю жизнь, до самой старости. Чаще в виде мечты. Это мой «город-музей-натюрморт».
Состояние чистоты и молчания. В таком пространстве рождается звук, поэзия, музыка. Даже тени от камней растворены в пространстве. Здесь только звуки камня, звуки тишины и звуки молчания. Слушай и смотри тишину камня. Она безмерна и глубока!
Мои камни меняются с годами, и их выбор зависит от того, что я хочу выразить. Я не стремлюсь сбежать в мир фантазий.
— А я люблю фантазировать и для меня это также способ постижения мира.
— Не думаю, что фантазия имеет глубину.
— Ты, как твой друг, путешественник Фёдор Конюхов, ищешь неизвестного. То летишь в небо на воздушном шаре вокруг света, то готовишься к погружению в Марианскую впадину. Не случайно же ты давал свой нательный серебряный крест, с которым он дважды пересекал океан на вёсельной лодке.
— Да, там тоже глубины, и в разных направлениях!
— Ты ушёл достаточно далеко по пути искусства, как формы существования, но мне не легко сосчитать, сколько раз на моих глазах менялось её содержание.
— Женщина не может быть не права, я несколько отошёл от камней, но их скрытая динамика присутствует и в более поздних моих полотнах, где камни не исчезли, они перелились в предметы и образы, но и у них та же хватка — нести в себе скрытый смысл. И где-то сейчас мой «Росинант» уже ищет символически встречи с «Драконом», картиной размером 2 х 3 метра, которую я недавно создал.
Идея создания китайского дракона ко мне пришла во время нашего пребывания в Санья, на острове Хайнань. За месяц нашего лечения и отдыха меня поразила культура Китая, доброжелательность его жителей, но особенно впечатлил дракон, как главный символ этой страны, который всегда вызывал у меня удивление — оказалось, что для китайцев он является олицетворением космоса. Согласно китайской мифологии, из тела космического дракона возникла вселенная, а в центре небесной сферы жители Поднебесной видели его созвездие. Дракон благодушный и благородный, олицетворяет жизнь, свет, мудрость, драгоценность. Он символ доброго начала «ян», стихии воды, и китайской нации. Крылатое пожелание в Китае — «чтобы дети стали драконами», то есть, людьми умными и способными.
Мне захотелось изобразить «Дракона Хайнаня» из всего, увиденного мной в Санья, включая разные интересные артефакты: скульптуры, фруктов, цветов, людей, животных и птиц… Я остановлюсь подробнее: сам дракон на черном пульсирующем фоне космоса, в трактовке своих древних изображений, заглатывает свой хвост, и пытается поймать Солнце, Луну, в виде большой океанической раковины — символы дня и ночи. Голова его, напоминающая голову верблюда, выполнена из древнего музыкального инструмента и лотоса с редким камнем, глаз — из красивого и необычного китайского фрукта, который так и называется «Глаз дракона». Рога, напоминающие оленьи написаны в виде редких кораллов. За гривой мною введены три виденных мной фигуры китайцев в позе «тайцзицюань», а над ними, в контурах лапы дракона, изображена голова тигра, лапа орла, и Великая Китайская стена.
Основную часть тела дракона наполняет старинный китайский мост с множеством жителей, который поддерживается лапой дракона, в виде мраморной скульптуры льва, и цветком азиатской лилии с воздушным змием. Под мостом сверкает огненная сила в виде розово — оранжевого коралла. Следующая часть тела состоит из большой раковины, внутри которой изображение Будды. Под раковиной карп, и над ней голова пантеры. Сбоку от них лапа дракона из гранитного льва, и черепа птицы, держащей в клюве прозрачный шар, как символ планеты. Правее карпа огромная океаническая раковина, символизирующая яйцо дракона, появляющегося раз в 3000 лет.
Ему поклоняется золотой лев в виде музейного экспоната природного золота из Америки. Над раковиной с Буддой изображен древний пейзаж «Ши Тао», выше которого, в дымке, камень — остров, и древний китайский корабль у скал. Над кораблем слева китаянка, сидящая у моря и смотрящая в телефон. Её рюкзак из драгоценного камня.
Последняя часть хвоста дракона состоит из расплавленной лавы, переходящей в природное золото, которое заглатывает дракон. Между лавой и золотом вытянута лапа дракона, из антикварной рисовой водки, ловящая Солнце — Луну. Выше, голова орла и летучего змея. Орел и тигр смотрят друг на друга, пытаясь контролировать переливающийся голубой бирюзой выступ «чиму», без которого дракон не сможет взлететь в небеса…
— Надеюсь, ты не всё поняла в рассказе, тем более в самой картине…
— Не всё…
— Но знаешь, она этим и привлекает, её можно и отгадывать, и решать так, как тебе захочется, ты согласна?
— Скажи, а ты ещё не собираешься заканчивать этот стиль?
— Это невозможно, как для меня невозможно отказаться от веры, или от тебя… Он уже — не он, но он меня не отпускает, и не отпустит, он будет частью всего дальнейшего, он уже в портрете Артемьева, каждый аллегорический элемент которого — один из цветов его интересной жизни, но более всего полотно окрашено в образ жены и музы, покинувшей его Изольды.
Повесть о камнях, начатая мной тридцать лет назад, ещё не близка к концу. В ней есть и то, что составляло мои мечты, и, пока ещё не осуществлённые мною планы, портреты друзей, и милых моему сердцу людей, но в ней нет портрета тебя, моя милая Ида, и пусть его ещё долго-долго не будет.
— Спасибо, милый, мне кажется, ты удачно остановил свою повесть на Артемьеве. Портрет Эдуарда Николаевича вобрал в себя весь твой опыт художника, и он ещё не скоро тебя отпустит для какой-то новой большой работы. Мне давно следовало зайти на твою территорию, и расспросить тебя о мужественной живописи камнями, прости, что сделала это поздно.
— Спасибо не говорю, ты сказала самую соль, а за соль спасибо не говорят. У меня действительно есть проекты, которые правильнее назвать желаниями, но их исполнение я связываю с волей Всевышнего, и расположением отдельных людей ко мне.
— В таком случае, милый, я могу лишь повторить тот знаменитый тост из «Кавказской пленницы»: «Так пусть же наши желания всегда совпадают с нашими возможностями»!
В беседе «Моцарта» и «Сальери» незримо присутствовал Игорь Киселёв.
Художник Виктор Грабовский о работе над портретом Эдуарда Артемьева