Ни Эрмитаж, ни моего собеседника представлять не нужно, так же как и Санкт-Петербург, и Неву, в которой любуется своим отражением город — это уже до автоматизма: он действительно не приснившаяся вершина, главный хранитель и уже второй по счёту директор крупнейшего мирового музея с фамилией, созвучной имени основателя города на Неве, и кажется, что сам Великий Пётр назначает таких людей охранять покой истории — Пиотровский…
Мы долго согласовывали нашу встречу, но вот настроенным на общение голосом меня приветствует сам хранитель несметных богатств истории, принадлежащих России и всему миру:
— Сразу попрошу извинить меня, за то, что долго не мог позволить себе встретиться с Вами, но так всё сложилось — виновата и пандемия, и то, что одни вопросы кажутся более острыми, чем другие. Вот и сейчас, когда уже хотели подумать – всё о… о, вдруг, наоборот, всё только сложней стало, но, я решил, что не имею права больше откладывать, что можно как- то спокойно поговорить и об общих вопросах, не абсолютно актуальных.
Прошу Вас.
— Благодарю, Михаил Борисович. Ценю Ваше время, и поэтому сразу о главном, которое, разумеется, в окончания работы над поправками к Конституции, в которой Вы принимали участие, дополнив её 70 статью важным для российской культуры определением. Об этом говорят много, но правильнее обратиться к первоисточнику, то есть, к Вам: считаете ли Вы, что, в каком-то смысле, сдвинули гору?
— В вопросах об изменении нашей Конституции, путём внесения в неё поправок, для меня, как для организатора музейного дела, и президента союза музеев России, наиболее важна, как Вы справедливо заметили, поправка именно к её 70-й статье, хотя, на первый взгляд, она не о том. Поправка, которую мы внесли с Калягиным и Мацуевым, звучит очень кратко, но является, на мой взгляд, очень важной — это поправка о том, что государство обязано защищать культуру, поддерживать и охранять.
Предыдущий текст Основного закона был только о том, что культура должна быть для всех доступна, а люди, по возможности, каждый, должны как-то охранять это культурное наследие.
На самом деле, многие перевели это так, что в музей можно дверь ногами открывать, а защищать его наймите охранников на средства сотрудников музея. Мы попросили задекларировать другой принцип — защита должна быть обязанностью государства, как части общества.
Когда от культуры требуют сначала доходов и самоокупаемости, это говорит об отсутствии у Конституции принципа защиты культуры. Без него многое в судьбе культуры складывается не так. Почему, именно? Потому, наверное, что культура с нами всегда, как генетический и исторический код нации, это то, что у нас нельзя отнять, и что мы не можем потерять даже при военных и экономических поражениях, да хоть при распаде государства. Я немного раскрою скобки: Культура, если написать это с большой буквы, как предложил Калягин, не может существовать в правовом вакууме. Даже, когда общество её не поддерживает, не понимая её ценность, даже, если эта культура не нравится, или кому-то, в чём-то не соответствует, она не перестаёт вовсе ею быть, и требовать к себе отношения, ни как к инструменту сегодняшнего дня, а как к чему-то, существующему для будущего.
На самом деле, во время пандемии поправки показали своё значение. В условиях объявленного карантина, оказалось, что у музеев нет доходов. Раньше были билеты, и считалось, что музеи сами себя содержат. Но при изменении ситуации на обратную, выяснилось, что даже при отсутствии посетителей и доходов, музеи никуда не исчезают, и они должны как-то дальше существовать. То, о чём мы постоянно говорили, оказалось довольно ясной картиной.
И тогда мы — в данном случае, Эрмитаж, как отдельный получатель бюджетных средств, и Министерство Культуры, вместе обратились в Российское Правительство с просьбой о возмещении упавших доходов, и, как следствие, заработных плат сотрудников, и средств на содержание учреждения. И результат состоялся — были выделены средства, не то чтобы громадные, но и не малые, которые позволили многим музеям и другим крупным учреждениям культуры пройти самый жёсткий период карантина, и сформировать свою жизнь по-новому. Я думаю, мы и дальше будем это продолжать, субсидии существуют независимо от того, есть в музее посетители или нет. Если они есть, зарабатывая, мы частично окупаем себя, но в основе, априори, лежит государственная субсидия!
Это все рождено не на перекурах и не за чаем, а возникло из самой практики нашей жизни. Поправка в Конституцию даст нам основание построить правильное законодательство, защищающее и развивающее культуру — и фундаментальную ее часть, и заказную, коммерческую.
— Скажите, а изменит ли внесение в 70-ю статью, где речь о национальных символах — гербе, флаге и гимне России, пункта о сохранении нашего исторического наследия судьбу таких исторически значимых памятников, как Дворец Петра Третьего в Ропше — второй наш «Михайловский замок», Копорская крепость, заложенная ещё в 13 веке новгородцами, другие объекты, к несчастью, доживающие свой век вдали от туристических трасс, или их покой останется вечным, и уже потомки пускай решают, что с ними делать?
— Та вещь, о которой Вы спрашиваете — это судьба многих исторических памятников. В прежних редакциях Основного Закона их судьба была обязанностью общества, ничем материально не подкреплённая. В нашем представлении, государство обязано максимально грамотно построить эту заботу о памятниках.
С одной стороны, на это опять нужны деньги, и они, худо-бедно, выделяются, но мы также знаем, что они не всегда хорошо тратятся, и обязанность государства следить за израсходованием выделенных средств.
Ни для кого не секрет, что многие реставрационные стройки сегодня остановлены из-за того, что там настолько активно следят за всем, что уже шаг вправо — шаг влево никто не решается сделать. В связи с чем, было введено новшество, заключающееся в том, что часть реставрационных проектов из Минкульта были переданы в Минстрой. Надо сказать, что это тоже результат нашей некой просьбы, потому что некоторые реставрационные стройки, например, эрмитажные, настолько грандиозны, что аппаратом и опытом людей, работающих в культуре, это уже сделать невозможно. Получалось, что и деятели культуры, и учреждения культуры тратят деньги, их вовсю проверяет ФСБ, и всё время находит какие-то неправильности. В ФСБ работают люди, опытные в строительстве, а в самом реставрационном строительстве нет людей, которые умели бы правильно определить и защитить цены, обеспечивающие эффективность работ.
Поэтому я на заседании Государственного совета внёс предложение о передаче значительной части наших работ и заказов в Минстрой, чтобы они уже и отвечали за качество строительных работ, а мы бы отвечали только за чисто реставрационную часть. На карантине у нас было время об этом подумать, и сейчас мы, в срочном порядке, обсуждаем, и во многом уже формируем правильные взаимоотношения между учреждениями культуры, строительства и проверяющими органами. Это необходимо сделать, чтобы больше не получалось, что кто-то один пытается деньги урвать, другой их поскорее использовать, а третий поймать того, кто что-то украл, и при этом всём, чтобы не забывалось главное — сам памятник, который должен сохраниться.
Все реставрационные рецепты в таких случаях должны предлагаться учреждениями культуры, по их заказу должны строить, и в данном случае, как я полагаю, мы постепенно находим пути того, как осуществлять на пользу культуре, реализовывать поправки к Конституции, которые состоялись.
— Уже сейчас книга семьи Пиотровских довольно толстый роман, который начал писать Ваш дедушка, Борис Брониславович, продолжил Борис Борисович, Ваш отец, помимо «Государства Урарту», нашедший на раскопках в Кармир-Блуре Рипсимэ Микаэловну, Вашу маму. Их встреча и любовь похожи на сказку, закончившуюся чудом. Надеюсь эту книгу ещё долго писать, но Вы не приоткроете некоторые её страницы?
Так получилось, что Вы родились в год свадьбы родителей на родине мамы, в Армении, а значит и земля, где Вы появились на свет, должна была поселиться в Вашей крови раньше всех остальных. Если Вас не смутит вопрос, может быть, Вы поделитесь ощущением — насколько Вы Джанполадян, по маме, и насколько Вы Пиотровский?
— Вы говорите о семейной книге Пиотровских, — действительно, она пишется, и частично, я надеюсь, уже написана. Книгу написала Джеральдин Норман, назвав её — «Пиотровские. Хранители ковчега». Перевела на русский Елена Рубинова, в 2018 году, в ней уделено время и маме, и папе, и всей нашей жизни.
Вы спрашиваете, насколько я Джанполадян, и насколько я Пиотровский, так вот, я на сто процентов Джанполадян, и на сто процентов Пиотровский.
На самом деле, это только наполовину шутка: причастность к двум разным… а почему разным — просто культурам, к двум национальным традициям обогащает человека. Жёсткий национализм плох — люди должны максимально осваивать другие культуры, делать своими, и тогда ты становишься в разы богаче! Принадлежность к таким двум замечательным семьям даёт мне счастье быть на двести процентов человеком!
А когда это тебе ещё даётся с кровью, находится у тебя в генах, тогда это когда-то легче, в каких-то ситуациях сложнее, но всегда — это остро.
Все люди династии Джанполадянов, во всех поколениях заставляли реальность, в которой они жили, служить благородному делу культуры и знаний — это же и в традиции нормальной российской интеллигенции, к которой я принадлежу по всем своим убеждениям и родству.
И наш негласный девиз — «использовать всякую ситуацию для того, чтобы быть их носителями, сохранять, чтобы они не исчезли» — так делали у нас все, во все времена.
Если обобщить, то это то, чем занимаются музеи, чем занимаются гуманитарные науки — помогают людям осваивать другие культуры. А всё вместе — это наша петербургская-ереванская традиция, потому что и в Петербурге, и в Ереване наши семьи принадлежат к кругу, внесшему большой не только вклад, они кроме вклада являются образцами того, как правильно люди живут, и себя ведут.
Вот такие добрые дела окружали всех моих ближайших и дядюшек, и тётушек — это всё люди, которых хорошо помнят и сегодня в Ереване. Надо сказать, это та армянская интеллигенция, которая усваивала прекрасную русскую культуру, и в советское время много лучше говорила, по-русски, чем некоторые естественные носители русского языка.
Напротив, был и такой момент нашей общей истории, когда армянский нужно было восстанавливать. Помню, ещё как-то ребёнком, в поезде, на меня произвёл изумительное впечатление разговор моей мамы и поэта Наири Зарьяна, пишущего по-армянски, и по-армянски они беседовали — но это был язык, в котором не было ни одного русского слова, красивый очень. Тот уличный армянский, который я с детства знал, это всегда было что-то вперемешку, а тут он был чистый, гладкий… И ещё я помню, как мои двоюродные братья, будучи студентами, не то чтобы изучали, они осваивали литературный армянский — также, как сейчас, на самом деле, в России надо бы уже осваивать литературный русский, ибо язык наш стал очень каким-то не чистым и простоватым, мягко говоря.
— С Петербургом всё ясно, он до мозга костей Ваш город — небо и земля. А какие места Армении и Еревана Вы обязательно посещаете во время своих недолгих возвращений туда, куда Вас приводит память?
— Как росток жизни, я появился на свет в Ереване, и даже с переездом семьи в Ленинград, каждое лето я в него возвращался и становился ереванцем. Вы спрашиваете, где я бываю в Ереване, когда туда приезжаю — я много, где бываю, но многого уже нет. В тех местах, где мы жили, нет бани, куда мы ходили, нет дома… Но есть два места, куда я прихожу точно — это Кармир-Блур, место, которое «копал» мой отец, куда я каждым летом приезжал к нему на раскопки, и где я учился археологии, оно и сейчас нуждается в определённой заботе, я каждый раз приезжаю туда с людьми, и мы обсуждаем, что с этим делать.
И второе место — это Матенадаран — Хранилище рукописей, где работала и моя мама. Она работала и в музее истории Армении, где директором был мой дядя, Левон Хачикян, и где с множеством людей я был связан интеллектуально и духовно. Я много занимался рукописями — армянскими, потом, как арабист, арабскими, но основы работы с документами тысячелетней давности я получил там, и этого мне хватило, чтобы не обучаться этому ещё где-то.
И Матенадаран и Кармир-Блур — это достояния общечеловеческие, и моя главная любовь к родине, которых у меня две, и ещё к ним Польша немножко пристраивается, потому что фамилия наша польская. И передать сокровища моих родин, как величайшее благо всему человечеству, сделать достоянием всего мира — это очень хороший смысл жизни, поверьте.
В Ереване для меня важно всё, что хранит моя память — это и театр моих пращуров, Джанполадянов, которые в городе построили театр, а не ресторан или казино, от которых выше доход. Это же и те несколько каменных домов, которые были сделаны в старинном стиле, ещё в Эривани, отвоёванной у персов Паскевичем. Для меня было очень трогательно увидеть, услышать в Араратской долине в шестидесятые годы, как люди вспоминали в одном из сёл моего дедушку, который мерил им землю, участвуя в её выделении крестьянам араратской долины.
Ещё, я бесконечно тронут тем, что в Ереване есть доска на доме, где мы жили. Это тоже история: на том самом месте, где мы жили, стоял дом Джанполадянов, там был замечательный двор, где выросли прекрасные люди — рос я. Потом там построили дом, в котором дали квартиру бабушке — той самой, которая пронесла мою маму в чреве из Нахичевани — до Еревана, идя пешком под обстрелами разных разбойников.
Можно написать целый приключенческий роман о жизни и подвигах моих предков, которых я бесконечно люблю, и ими горжусь!
Потом, когда бабушка умерла, Академия наук подарила эту квартиру Борису Борисовичу, а когда случились события в Баку, он попросил передать её кому-нибудь из армянских беженцев из азербайджанской столицы — квартира до сих пор существует, естественно, я не знаю, кто теперь её жильцы, но думаю, что это хорошие люди.
Это всё трогательные истории о том, как в годы моей молодости происходила совместная жизнь людей, не объединённых национальностью, но объединённых дружбой, любовью, верой в одни идеалы, как бы это сейчас не воспринималось, и как бы громко не было сказано.
— Наверное, называя Вашу фамилию, уже не многие вспомнят, что эту же фамилию носила и Ваша мама, которая сама далеко не рядовой ученый, жила в Вашей с папой светлой тени. Она не пожертвовала наукой ради семьи, она успевала всё, оставаясь, прежде всего, женой и матерью директоров Эрмитажа! Михаил Борисович, а что бы Вы ещё добавили к портрету этой удивительной женщины, Вашей мамы, кроме того, что я о ней уже рассказал?
— Во всей замечательной нашей семейной истории, как пролитый Божий свет, остаётся государство Урарту, которое объединило людей в семью — позвало отца в Армению, чтобы на древних раскопках Кармир-Блура соединить его с моей мамой.
Что я Вам могу рассказать, как сын лучшей мамы на свете? Сколько я её помню, мама, как и полагается на Востоке, всегда была символом нашей семьи, и фактическим центром той жизни, которая в стенах нашего дома происходила. Плюс, она была счастливым человеком — это была очень счастливая пара, папа и мама.
Они не только преданно любили друг друга, но научились жить и работать вместе, что, в общем-то, не в каждой семье случается, насколько я знаю.
У нас была семья, в которой всё было очень правильно построено, конечно, это была восточная армянская семья: мама была там, где надо главой, а папа был там, где надо главой, и их полномочия редко пересекались.
У нас всегда был очень открытый дом, как для ереванцев, которые брали билет не до Ленинграда, а до Халтурина 31, потом Мойки-25, так и для ленинградцев. Сколько людей сейчас вспоминает, как приезжая студентами, аспирантами и просто специалистами в Ленинград, они в нашем доме, у мамы и папы, находили некий приют и знали, — здесь тебя и покормят, в не очень сытые годы, и выслушают, и дадут хороший совет.
Это и есть тот самый стиль ереванский, который переходил из поколения в поколение. Но я боюсь, что этот стиль сейчас и в Ереване не совсем тот, и в Ленинграде, простите, Санкт-Петербурге. Но мы всё время об этом вспоминаем, как об образце умения объединять вокруг себя совершенно разных людей, с годами привыкающих считать и наш дом своим.
Ещё о маме: какое-то время она не работала, имея на руках, в общем-то, довольно увесистую по тем временам семью. Ведя гостеприимный дом, в котором редкий день кто-нибудь не гостил, она не ушла из науки, успевая вести записи научных трудов отца, ездила в экспедиции, писала и издавала книги, а потом работала в Институте археологии, где многое сделала. Там её до сих пор её вспоминают, опять же, и как учёного, и как человека, опекавшего молодых людей, приходивших в сектор Средней Азии и Кавказа. Мы начали готовить сборник её работ, конечно, пандемия это прервала, но мы обязательно его закончим.
У мамы много прекрасных работ и целый ряд сенсационных археологических открытий: «Восточное резное стекло» и «Надписи на мече», «Сосуды для перевозки ароматических веществ» и «Византийское стекло» — это всё яркие научные эпизоды, которыми она занималась. Вообще, если говорить о науке, и отец и мама, оба пошли на компромисс. Уже будучи руководителем Эрмитажа, Борис Борисович лишь частично пожертвовал своею большой наукой, находя время ею заниматься, как, впрочем, и я. И мама, державшая в своих хрупких руках семью, поступила так же.
Есть такое правильное мнение, что как бы ни складывались обстоятельства, человек может и должен организовать себе возможность заниматься делом, если оно главное в его жизни, только нужно для этого постараться и иметь желание, и характер, а вот у мамы характер был…
Как бы сказать Вам правильнее, он у неё был добрый и мягкий, очень заботливый и одновременно твёрдый, но не переходящий в жёсткость.
Она умела воспитывать, хотя никто её этому не учил. Умела делать вещи, которые нужны только для воспитания, какие-то ограничения, которые в уже сформировавшейся жизни просто не нужны.
Она нас не баловала деньгами, и не потому что не было лишних, нам она их давала только на школьное питание, мороженное и кино, если это позволяли наши оценки, хотя, может быть, и могла бы. Или наши маленькие обязанности по дому, которых мы могли бы, в принципе, и избежать, всё это делалось для того, чтобы мы понимали ценность своей ответственности перед другими членами семьи, важность труда для получения, чего бы то ни было. Мама это понимала со времени собственного детства и передала нам.
Вот эта армянско-ленинградская жизнь воспитала во всех нас, и в отдельно взятом мне, традицию культурной связи и культурной открытости. Понимаете, если для тебя открытым миром является Армения с её историей, и Россия, и Петербург с их историей, то уже присоединить к этому Париж или Нью-Йорк, не так сложно.
— Есть ли у Эрмитажа, и у Вас, как лицо его представляющее, своя музейная политика — внутренняя, скажем так, и международная, и как, если она есть, Ваша соотносится с мировыми тенденциями по культурному обмену ценностями со странами, располагающими аналогичными ценностями, или продвижения наших ценностей в места, где нет своей богатой культуры? Что-то вроде экспансии?
— Можно назвать и так. Как уже Вам очевидно ясно, детство я прожил на две Мекки, где с одной стороны — Эрмитаж, куда приезжали люди со всего мира, и со второй — Ереван — в него возвращались армяне из разных стран Востока, репатрианты. Про это уже немножко забыли, но это была очень важная волна, когда в советскую Армению приехали люди, с опытом жизни, культуры стран Ближнего Востока, Среднего Востока, Европы даже. И это было очень важно для понимания того, что мир разнообразен, и плохо помещается в одну даже самую справедливую, и лучшую на свете модель. На Земле везде можно чувствовать себя своим, поэтому открытая культурная повестка, которая существует в музее Эрмитаж, вполне для меня естественна, она у меня в крови — отсюда и знание языков, позволяющее мне общаться с людьми.
Вообще, политика наведения культурных мостов важнейшая часть политики Эрмитажа. И у Бориса Борисовича, и у меня в сознании создание таких мостов, которые должны обеспечивать культурные контакты между людьми, даже если политические связи между ними плохие.
Впрочем, когда политические связи хорошие, тоже нужна тонкая политика культуры, чтобы не превращаться в культурно-сырьевые придатки, или не потакать сильно простым вкусам, когда ты что-то привозишь. Но, с другой стороны, надо работать так, чтобы про тебя, и про твоё культурное наследие хорошо знали, и знали, как ты его, «мировое», осваиваешь.
Поэтому, Эрмитаж — это многочисленные выставки, это двусторонний поток ценностей по обмену, для чего создана целая программа «Большой Эрмитаж». Мы сами её определяем, и на ней строится работа музея. Сейчас Эрмитаж постоянно расширяет свои коллекции, делая их доступными путём создания открытых хранилищ, в которых можно бы было показать всё.
То, как это мы сейчас делаем, например, в «Старой деревне», где для нас построен целый комплекс современных зданий — хранилищ, эта — одна из форм глобального существования музея, по размерам ещё один Эрмитаж!
Всё, что там хранится, можно увидеть в представленных экспозициях: костюмы, экипажи, мебель, картины и скульптуру, и ещё многое. Но, в разной, разумеется, степени — нельзя же, например, взять и все картины выстроить в один ряд, это невозможно…
ПИОТРОВСКИЕ. ВСЁ НАЧАЛОСЬ В ОРЕНБУРГЕ…
Игорь Киселёв