Девчонки смеялись: «Встречай, Тонь, твой Контуженный пришел».
Он протягивал авоську — она считала: батон, бутылка кефира, пачка сахара, спички. Пробивала чек.
Он доставал из кармана еще маленький кулек шоколадных конфет. Что-то мычал: уу-тыбб.
Она понимала — «Это тебе». Брала, благодарила. Он кивал и уходил, прихрамывая, повесив на непослушную руку авоську с нехитрой снедью.
Иногда Тоня замечала, что он смотрит на нее сквозь витрину. Махала ему рукой, улыбалась. Он смущался, и, ковыляя, исчезал за углом.
Контуженный, видимо, жил где-то рядом. Где — она не знала, и девчонки из магазина не знали.
Он всегда приходил один, покупал одно и то же: батон, бутылку кефира, сахар, иногда спички или дешевые сигареты.
Вездесущие бабульки-пенсионерки и те ничего про него сказать не могли. «Откуда-то из- под горы, снизу, с реки, со «спасалки» у лодочной станции. То ли бомж, то ли сторож…» Магазин стоял на высоком берегу у дороги. До «спасалки» далеко — надо спускаться по крутой извилистой тропинке, а потом еще плюхать и плюхать по заброшенной и заросшей травой железной дороге. Вряд ли мог осилить Контуженный такое расстояние. И ради чего? Бутылку кефира купить? Так внизу свои магазины есть. Врут бабульки. Не подняться хромому в гору. Здоровому трудно, а он калека…
Девчонки подзуживали: «Это он к тебе, Тонь, путешествует».
Она огрызалась: «Чего скалитесь, дуры? Мужик больной. Грех смеяться».
Да, что с них взять, молодые, глупые.
Тоня его жалела. Хотелось поговорить, расспросить. А как поговоришь — он только мычит, кивает и глазами хлопает. И впрямь, контуженный.
Он приходил в магазин не часто, но регулярно. И летом приходил, и осенью, и зимой.
А весной пропал. Кто-то сказал: нет больше Контуженного, упал на улице недалеко от магазина, и все — скорая долго ехала…
Тоня пришла после смены домой, разрыдалась.
На душе — горько. Привыкла она к нему.
Иногда Контуженный приносил букетик синеньких цветов, то ли фиалок, то ли по-другому они называлась. Тоня в цветах не разбиралась. Кроме Контуженного цветы ей никто не дарил. Она ставила их в банку и уносила домой. Дома цветы стояли на подоконнике и долго не вяли.
Тоня глядела на них и мечтала.
Вот накопит она денег, найдет врача путного, тот вылечит Контуженного, и они поженятся…
Тоня понимала, что мечты ее глупые, но, все равно, откладывала с получки небольшую денежку.
Она чувствовала, что Контуженный человек хороший. А если приглядеться, то и красивый. И еще не очень старый.
Тоня жила одна в оставшейся от мамы комнате в коммуналке. Отца не помнит. Он на войне пропал без вести.
«Как может человек пропасть без вести? — Думала Тоня. — Не иголка же, хоть какие-то следы должны остаться?»
В военкомате сказали: нет, ничего у них про отца нет. Места, где шли бои переходили из рук в руки много раз, такая каша… А в письмах, что с фронта маме приходили, только одно: «Мы победим, береги дочурку, жди…»
Мама ждала.
И Тоня ждала. Уже на пенсию скоро, а она все на чудо надеется.
Чего в ней Контуженный нашел?
Тоня подходит к зеркалу.
Лицо зареванное, круглое, веснушчатое. Волосы прямые — солома…
С парнями у Тони все сложно. «Просто гулять» она не хотела, а по серьезному с ней никто не хотел.
Надо сходить на «спасалку», узнать — что да как.
А зачем?
Кто она такая, чтобы интересоваться?
И ни к чему. Поздно. Схоронили человека.
Тоня умылась, снова подошла к зеркалу.
Нет, надо сходить!
Сходила.
Что выяснила?
Работал сторожем. Звать Николай. Не пил. Откуда здесь взялся — никто не помнит. Жил рядом в избушке с огородиком. Хоронить родственники приезжали дальние. Все документы, какие были, с собой увезли…
Пока поднималась в гору, два раза отдыхала, дыхания не хватало — жарко.
По дороге нарвала цветочков синеньких, каких он ей дарил, как же они называются? Сходит на кладбище, положит на могилку…
Она так и не узнает, что Николай сразу после школы, приписав себе год, ушел добровольцем на фронт.
Под Курском получил тяжелое ранение в голову.
Госпиталь.
Орден.
Снова фронт — бил японцев на Дальнем Востоке.
Контузия. Госпиталь. Санаторий. Госпиталь. Паралич. Госпиталь. Хромота. Рука согнулась и больше не разгибалась. С языком начались проблемы…
Чтобы не мозолить людям глаза своими увечьями, приютился на «спасалке». Удостоверением ветерана не козырял, права не качал.
Крыша есть, пенсия есть, жив, и слава Богу, много ли ему надо. Однополчане давно в земле, а он на солнышке греется.
Книг про войну не читал, фильмов про войну не смотрел, она и так жила в нем, не отпускала: во сне он часто слышал свист мины, что их накрыла…
Он любил смотреть на нарядные пароходы с музыкой, на пыхтящие самоходки-трудяги, на костры рыбаков, на чаек, на перекаты волн…
Никого не винил, никому не завидовал, и себя жалеть давно устал. Привык. Жил в спокойном оцепенении.
А Тоню увидел — словно очнулся.
Возвращался из поликлиники, куда его вызывали на профосмотр, зашел в магазин за куревом, она стояла за прилавком. Купил сигареты. Пока до дома дошел всю пачку и выкурил. Разволновался.
Когда-то вместе с ним в классе училась девочка, похожая на продавщицу из магазина, где он сигареты покупал. Тоже круглолицая, веснушчатая, волосы прямые, соломенного цвета. Голубоглазая, смешливая… Она ему нравилась. Один раз они даже поцеловались — на вокзале, когда она провожала его на фронт…
Писем не получал. Писать их было некому. Город разбомбили. И ни родителей, ни девочки той он больше никогда не видел. Из родни уцелела одна мамина сестра.
На месте дома скверик разбит. Территорию школы с садом новостройки заняли.
Он приезжал. Бродил по улицам — совершенно незнакомый город. От старого только название осталось.
Решил уехать к большой реке — с пятого класса мечтал учиться в речном училище, стать капитаном. Сторожем на «спасалку» взяли — считай, повезло, экзаменов сдавать не надо, и справку из медкомиссии никто не потребовал…
О Тоне он думал постоянно. Его снова и снова тянуло взглянуть на нее. И он снова ковылял по заброшенной железной дороге, а потом долго полз по склону. Ему хотелось рассказать ей про себя, про реку, про чаек… но выходило одно лишь мычание, а писать он не мастак, да и рука не слушается.
Николай видел — она рада его приходу, и цветам рада. Эти синенькие цветы и ему самому нравились. Вроде простенькие, а нарядные и нежные. Как же они называются?
Возвращаясь на «спасалку», курил, подолгу смотрел на реку, успокаивался. Пить не мог — после первого же глотка в ушах начинался нестерпимый звон… Иногда плакал, но от слез какой прок…
Говорят, своего снаряда не услышишь. А Николай, когда споткнулся и упал на улице недалеко от магазина, сразу узнал этот нарастающий противный свист. И тут же чудовищной тяжестью навалились тишина и мрак. Прилетела его мина…
Владимир Лапырин
Из цикла «Рассказики. Про любовь».