На беcкрайних просторах Интернета обнаружил недавно десятки лучших спектаклей, записанных на радио в советские годы. С огромным интересом прослушал спектакль «Анна Каренина» в постановке МХАТ, записанный в 1937 году. А несколько раньше — «Воскресение» — самую первую запись советского радио на магнитную плёнку — начала 1930-х годов. Эти спектакли я слышал и раньше. И вот вновь они всколыхнули мои воспоминания о Толстом.
К Толстому я периодически возвращаюсь всю свою сознательную жизнь. С самого детства люблю многие его произведения, начиная, пожалуй с «Филиппка» и дугих детских сказок и рассказов. Есть у него изумительные вещи, которые я необычайно люблю. «Казаки», например, это как глоток свежего воздуха в душной городской атмосфере. Перечитывал их неоднократно. «Хаджи Мурат» — скорбная песнь о свободе человека.
Какой изумительный художник Толстой. Как много есть у меня любимых моментов, когда я вижу куски подлинной жизни, взятые автором из народа, подмеченные им и как бы немного увеличенные, чтобы мы лучше их видели. Сколько метких наблюдений. Помню, как поразил меня фрагмент из «Казаков», когда Лукашка убил чеченца, то есть совершил смелый поступок, но рядом с ним был всего лишь трусливый спутник, который восхищался его смелостью, а сам Лукашка почти ничего не говорил, вёл себя сдержанно, так как видел, что спутник совсем не такой, как он, что ему не понять всех чувств Лукашки. Но зато когда приходит старый, видавший виды охотник дед Ерошка, здась Лукашка даёт волю и словам, и чувствам, ибо знает, что дед Ерошка с ним одного духа! Но поразило то меня это прежде всего тем, что этого анализа в тексте нет, есть только диалоги. Толстой через диалоги позволяет нам самим до всего этого додуматься!
Но вот идут годы, Толстой стареет. Могучий его талант не пропадает, он всё так же блистает. Но что-то происходит с самим великим стариком. Происходит какой-то надлом. Толстой из талантливого певца жизни превращается в мелочного нравоучителя. Такое чувство, что он загоняет своё гигантское дарование в прокрустово ложе своих философских измышлений. Умные люди говорили, что старца обуяла неуёмная гордыня. В какой-то мере эту болезнь можно назвать «горе от ума». Ему начинает казаться, что жить надо именно так, как он считает. Уже в «Анне Карениной» проскакивает это нравоучительство. Толстой как бы говорит: Вот этот человек плохой, этот хороший; жить надо вот так, а не так. Анна и Вронский живут страстью, которая быстро проходит.
Каренин показан старой скрягой. А не чуждый официозности сталинский МХАТ, конечно же, ещё усилил эти акценты. В образе Каренина, созданном гениальнейшим Хмелёвым уже трудно узнать живого человека, он становится этаким человеком в футляре. Толстой возлагает вину за гибель Анны на светское общество. МХАТ, опять же, показывает эту идею хоть и довольно схематично, поскольку это всего лишь полуторачасовое произведение, но ещё более сильно, поскольку это входило в советскую парадигму. Однако и Толстой и, тем более, МХАТ, как будто забывают, что кроме страсти есть ещё и долг, что человеческое общество живёт всё же не страстями, а облекает свои взаимоотношения в какую-то форму. С этой позиции мне скорее ближе образ Каренина, созданный Юрием Яковлевым в Вахтанговском театре. Этот Каренин показан живым, страдающим человеком. Таких мест у позднего Толстого очень много. А уж роман «Воскресение» порой вообще не хочется брать в руки, там местами откровенная мерзость!
И всё же, даже такой Толстой не загубил свой талант. Даже в «Воскресении» сколько есть поэтических, чудных моментов подлинной жизни: и пробуждение города весной, и «очаровательная, но пустая» графиня Чарская, а как трогательна сцена, когда Катюша Маслова бежит за поездом, в котором едет Нехлюдов. Она не то, что трогательна, а трагична. Эту сцену гениально рассказывал Василий Иванович Качалов в том самом МХАТовском спектакле. Думаю, доживи сам Толстой до этой постановки, он был бы необычайно доволен!
Остаётся только пожалеть, что так печально закончилась жизнь великого старца, что огромное его дарование в поздние годы не нашло должного применения, а было словно насильственно им самим подавлено. А те гениальные места в его поздних произведениях, о которых я упоминал, мне напоминают сказочной красоты трели соловья, посаженного в клетку под замок.
Вадим Грачев
